Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

шаткая, мягко говоря, даже стоять трудно. Двое ложатся спать (там же) со своими женами, а третий ворует тело матери и уносит на крышу. Как он поднимает тело на крышу? Как удерживает там? Как перекидывает доску на другую избушку? Как переносит тело по этому шаткому мостику? Это и есть сказка!

Или горох, который пророс до неба, – это же целое апокалиптическое дело. И дед полез по нему на небо! Полез с топором, чтобы там гороха набрать (бред!), зовет старуху, чтобы помогла, она тоже полезла, он топор выронил и убил ее!

Мы видим, как топор входит в голову старухи. «Цирк дю солей» отдыхает!

А Змей о двенадцати головах? И бой Ильи Муромца с ним? Змей сначала просто человек, все сидят за столом. И вот как у нормального человека, сидящего со всеми за столом, вдруг вырастают двенадцать голов? Пневматически! Выстреливают! И все с красными пастями, из которых валит дым? И Илюша одну за другой рубит эти головы, заливая сцену в очередной раз кровью. А? А потом женится на принцессе. И все это в опилках, стружках и в крови.

Ну и так далее…

А потом вдруг… Я не знаю, как это совместить, но это хорошо: вдруг Венеция… Время-то одно – XV век…

Предположим, стоит очень пыльная картина (откуда только она взялась?!). Изображение еле читается. Старая, пыльная, грязная. Старая картина какого-нибудь Каналетто: канал, Палладио, гондолы. Бледные старухи и высокие племянники… Уборщица начинает протирать – и картина «протирается», становится яркой и живой. Ну, она в нее и входит. Пока никто не видит… Оборачивается на нас, хихикает… и входит… Спускается там по ступенькам, выходит на набережную, садится в гондолу и плывет. Плывет! Машет нам рукой! Вырвалась! Вырвалась из этого ужаса!

И когда все входят – она уже плывет! Вот вам! Накося выкуси!

Как перейти к этой последней сцене, я не знаю, но кончить Венецией можно убойно.

Примечание

Это мысли по поводу еще не поставленного спектакля. Хотя репетиции начались в Москве, в театре «Мастерская Петра Фоменко» в 2022 году, но в связи с обстоятельствами непреодолимой силы были остановлены. Главную роль должен был играть Евгений Цыганов.

Мертвые души

Эскиз оперы

Большой стол, много еды, вокруг стола официанты, постоянно меняющие тарелки и блюда с едой: фазаны, индейки, стерляди и осетры, кабаны и косули сменяют друг друга. За столом – семь человек, они едят, едят очень неряшливо, вытирая руки о скатерть и кидая кости собакам, которые вьются рядом.

На скатерти – Россия, какие-то очереди, пустые прилавки, кадры какой-то хроники, и лица, лица, лица, простые лица русских людей. Блюда и тарелки ставят прямо на эти лица. И вытирают руки о них же.

Над столом протянут канат, по которому непрерывным потоком идут плохо одетые люди, они идут над столом, а потом и над зрителями. Мы видим в глубине сцены большую серую очередь из готовых взобраться на этот канат, пройти по нему и исчезнуть где-то за нашими спинами.

Сидящие за столом – это помещики, владельцы мертвых душ, и Чичиков, торгующийся с ними. Они едят и поют. Жуют, смеются, чавкают. И поют. Поют и обсуждают тех, кто ходит сверху по канату, – это и есть «мертвые». Поют и рассказывают о них, оценивают, расхваливают, торгуются, набивают цену, вникают в детали их жизней и их смертей. А жизни и смерти самые разные, порой самые фантастические.

Голоса тоже самые разные – от лирического тенора до баса. От неаполитанского сладкого пения до захлебывающегося рэпа. Чичиков поет женским высоким сопрано. Через звон тарелок, вилок, ножей и кашель мы слышим самые невероятные арии, речитативы и дуэты, рассказывающие про нелепые жизни и страшные смерти тех, кто идет над нами.

Хозяева жизни с сальными губами, обсасывая кости и рыгая, обсуждают своих мертвых рабов, набивая им цену. А еды все прибавляется, а мертвые все не кончаются. Деньги и векселя перелетают от одного к другому. Большая игра.

Иногда случаются некоторые «недоразумения»: из-под крышки какого-то блюда вдруг выбегает маленький человек – беглый крестьянин! – и начинает метаться между тарелок. Все кидаются его ловить, пытаясь накрыть этой крышкой: беглый – лови! Толчея, азарт! Азартная игра – торги! Рулетка! Потом, когда все ушли и остался один Чичиков, монолог – ария Чичикова, пересчитывающего пачки денег: «Вот они, мои милые, вот они, мои хорошие!.. Мертвые! И не надо на меня так смотреть – это деньги. А что? Я из бедной семьи, до всего приходится самому доходить. Я такой же человек!.. Такой же, как вы! Не надо!..»

Потом официанты долго собирают мусор в черные мешки, разговаривая о чем-то постороннем, а когда и они уходят, из одного мешка вылезает мальчик и, стряхивая с себя объедки, чистым высоким голосом поет заключительную арию: «Русь, куда несешься ты?..» Как в церкви.

Именно «эскиз оперы» – такой жанр.

Гоцци

Идея сделать «веселый» спектакль трудна. С чего веселье? От тоски? От неуменья собственного, незнания, неуверенности, страха? Веселье как убегание? В «Трех апельсинах» принц не может улыбнуться, заболел. Придворные хотят использовать это, чтобы свести его в могилу и завладеть наследством. И все попытки развеселить его пресекают. И приходит какой-то дурацкий шут, который пытается развеселить (как Розенкранц к Гамлету), но все не получается.

Серьезно рассказывается белибердовый сюжет? Как про дядю Степу – милиционера? Заменить искрометность итальянской комедии русским психологизмом? Или сделать быстрые переодевания и перевоплощения? Чтобы что? Чтобы посмеяться? Белиберда, вообще, это хорошо, но она все-таки должна насаживаться на сквозной смысл… В общем, пока не знаю.

Может быть, такое начало: сидит человек, смотрит телевизор. Мрачный. Приходит шут. Пестрый. Начинает «балагурить», переодеваться, отвлекать. А отвлечь невозможно! Сделать спектакль про невозможность отвлечь, о том, что театр бессилен перед жизнью. Может быть, компания старых клоунов в линялых костюмах? Почему сейчас смеяться? И чему? Какой Пир во время какой Чумы?

Может быть, эти клоуны – беженцы из Сирии? Может быть, вообще всю эту ахинею играют беженцы? С кровищей, жутко черный цирк… Гоцци XXI… Ну, улыбнитесь же.

И, побалагурив, они уходят, и мы видим, как один садится в автобус, другой идет пешком… И машут нам: прощайте, извините, что не смогли развеселить… Старики везде, они уходят и машут нам рукой. Нам и им, остающимся. И со смехом тянут один другого – пошли, мол, пошли, на автобус опоздаем!

А человек (семья?) остаются в своей двухкомнатной квартире и пытаются досмотреть телевизор, но по всем программам – уходят клоуны. Уходят клоуны, как слоны в Таиланде перед смертельной волной. Ужас. Это тема.

Может быть, они попробовали показать именно Гоцци? А тут – семья, обстановка, елка… И это не работает! Такая пьеса. Заказать Червинскому… «Гоцци…» Такое название, с многоточием.

А может быть, вообще жуть: мои молодые актеры играют Никулина, Ефремова, Леонова, Даля, Карандаша, Гурченко… Актера, который играл Питера Пэна… Робина Уильямса! И это не работает! Вот ужас-то…

Можно сделать убийственный спектакль! И в Москве, и в Лондоне. Где хочешь.

Сны

Очень ярко и шутовски. Но шутовски не пошло, а поэтично. Стиль. Основа – грубость и лапидарность, а смысл – тайна и звон в ушах от неразгаданности. Что-то должно щемить от того, что осталось за кадром. Какое-то особое настроение.

Как будто за кулисами жизни. Мы за кулисами жизни. Какие-то недоговоренности. Тревожные недоговоренности. Тревожные? Почему? Ведь все глупо, и даже грим виден! Но тревожно, потому что именно недоговоренности.

Ведь интересны не приключенческие сны, а именно те, которые являются разбитым отражением дневной жизни. Интересна узнаваемость дня в зеркале ночи. Что-то на обочинах снов нужно рассмотреть «ненужное», но относящееся к этой недоговоренности, какие-то осколки от дневной жизни, осколки, которые цепляют эту дневную жизнь… Это и должно тревожить.

Как передать околичности сна? Ведь многое во сне я знаю «откуда-то», и это «откуда-то» надо материализовать. Эта информация, которую я «откуда-то» знаю, должна быть мне показана как-то. Например: я увидел водителей машины, клоунов, которые вышли из этой машины и идут ко мне. Я знаю, я помню, что с ними