Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

А так как этих двух братьев, нашего Просперо и главного бандита, должен играть один актер, тут должна быть хитрая подстава: один спиной, второй – лицом, такой разговор со своей совестью, с судьбой. Один – черт, искуситель, в цветных шортах и в яркой рубашке, хотя порванной после взрыва, но все равно из «той», богатой, победной жизни, и этот, второй – в каком-то драном свитере, в штанах с накладными карманами, весь такой партизан из леса. Оба в крови. А искуситель продолжает: «Дочка поступит в хорошую школу, там есть люди, помогут. Учиться будет, вот мой ей поможет, он уже на втором курсе». Она заинтересовалась: «Учиться? Чтобы как папа?» – «Ну, если будешь хорошо учиться, то как папа, да… Танцевать тебя научат, вот мой-то умеет, еще как… Покажи! Эй! Ты брось свои палки, давай!» И парень начинает танцевать с ней, уча, ей нравится. Оба отца смотрят. «Ну?.. Поехали? Я сейчас вызову другую машину…» Вот такой разговорчик.

Издалека появляются фары, они медленно приближаются, дети танцуют все увереннее, музыка становится громче.

А брат описывает, как удивительно изменилась жизнь в их городе: рестораны – японский, средиземноморский, а есть такая одна хозяйка, которая сама готовит… и СПА, и теннис… и массаж… и все вообще.

Видит, что Ариэль все перетаскивает и перетаскивает его искореженных друзей. «Да ты не таскай, ребята сейчас придут, все сделают… А это кто?» – спрашивает он брата. – «Друг? Ну так бери его с собой! Друг в нашей жизни – это очень важно…»

Фары машины становятся все больше и больше, это не проекция, а два мощных фонаря, которые открываются медленно во всю мощь и заливают сцену ярким дневным светом. Это уже не фары машины, а какой-то свет будущей, яркой, даже чересчур яркой жизни, опасно яркой. Какой-то жизни после жизни.

И мы уже не видим ничего, кроме бьющего в глаза света, пока эти два луча не разворачиваются и «машина» не уезжает, помаргивая красными огоньками. Темнота.

Когда свет зажигается, на сцене никого нет, кроме Ариэля, который, продолжая убирать трупы врагов, говорит: «Ну, вы простите нас, надоели мы вам, наверное, с нашими сказками, но надо расходиться, поздно уже, приближается время, когда мертвые встают из гробов… Все как-нибудь будет своим чередом, так ли, сяк ли, так или этак. А нам надо спать – пора. Они уже выходят, я слышу, давайте, давайте!»

Мария Стюарт

Больничный коридор, длинная очередь к врачу. Две бабушки – одна с внучкой, у внучки в голове вилка, а вторая с внуком, у внука оторвана голова, которую он держит в руках, при этом ковыряя в носу.

В очереди также сидит человек, проткнутый шпагой, острый конец которой торчит у него из спины, и поэтому он все время ерзает на стуле, а также водолаз, у которого заклинило шлем, а кислород заканчивается…

Очевидно, это травмпункт.

Все ждут приема, погруженные в свои мысли, а две бабки разговаривают о пьесе, которую собираются ставить в их театре. Через некоторое время мы понимаем, что это две актрисы, которые увидели распределение ролей, но толком ничего не поняли, пьесу не читали и сейчас пытаются из остатков своей памяти составить какое-то приблизительное представление о том, кто есть кто и кто в чем замешан, и вообще, в чем там дело и кого, собственно, они играют.

Разбирательство это похоже на попытку распутать сюжет какого-нибудь латиноамериканского сериала, когда одна видела седьмую серию, а другая – конец пятнадцатой.

Иногда из кабинета выходит сестра, что-то спрашивает то у одного, то у другого и снова скрывается за дверьми.

В конце концов мы узнаем, что одна из бабушек должна играть королеву английскую Елизавету, а вторая – Марию Стюарт. Это первая картина.

Вторая – это театральная гримерка, где те же бабки, но без детей, гримируются, и каждая, листая свой экземпляр пьесы, пытается вчитаться в текст. Тут оказывается, что это две примы этого театра и что отношения у них, как это и бывает, не ахти какие хорошие, за много лет они обросли взаимными претензиями, обидами и комплексами. Все это прорывается через шиллеровский текст и смешивается с ним, так что атмосфера довольно быстро накаляется до предела, грозя перерасти в настоящий скандал. Они кидаются классическими текстами друг в друга, как комьями грязи, помреж, суфлер и костюмерши, помогавшие им надевать очень красивые пышные королевские платья, вжались в стены. Булавки, на которых держались костюмы и искусственный жемчуг, летят в стороны, обе королевы сцепились, как бешеные кошки, вырывая пучки волос из париков и отрывая рукава и воротники от платья соперницы, текст становится, мягко говоря, не классическим и не романтическим. «Уберите эту проститутку! Кончайте с ней!» – кричит королева английская.

В этот момент из гримировальных столиков сооружают помост, который быстро задрапировывают красным бархатом, а на него ставят плаху. Все это делается очень быстро, по-рабочему, как только все готово, на помост взбирается палач, и несколько человек втаскивают кричащую и продолжающую ругаться Марию Стюарт. Борьба занимает некоторое время, и мы узнаем обо всех любовниках и всех абортах, которые актриса, играющая Елизавету, сделала от всех предыдущих и от теперешнего главного режиссера театра. Наконец, на ней разрывают платье, ставят на колени и кладут головой на плаху. Палач взмахивает топором, и голова Марии скатывается по ступенькам. А красная Елизавета продолжает доругиваться с этой катящейся головой.

В общем, начать ерничеством, а закончить абсолютной трагедией.

И можно сделать такую концовку: взбешенная Елизавета уходит со сцены и у нее звонит телефон, она достает трубку, нажимает трясущейся рукой какие-то кнопки и говорит: «Да, да… Скоро приеду… Репетиция тяжелая была, сейчас переоденусь… Выньте из холодильника там суп, котлеты подогрейте, макароны… Я скоро буду». Когда она уходит, звонит еще один телефон, и палач, который не успел уйти, понимает, что звонок раздается из складок платья Марии, тело которой осталось на помосте. Он роется в складках, находит и достает телефон, нажимает кнопку и долго слушает. Потом говорит: «Да, да, здесь… Сейчас позову…» Он спускается вниз, подносит телефон к голове. Голова открывает глаза, смотрит на определитель номера и говорит в трубку: «Да, все только закончилось… Сейчас приеду, мне нужно прийти в себя, репетиция была тяжелая… В холодильнике можете взять пока что суп, который со вчера остался, курицу можно разогреть… Я скоро приеду…»

Вот такой вот спектакль можно сделать.

Русские сказки

Русские сказки без цвета, без удали, без колорита. Такой монохромный Магритт.

Очень серьезный дебилизм. Очень серьезный. Старательный. И современный танец. Этот дебилизм показать именно через современный танец. Смесь деревенского театра и современного, изломанного, странного танца.

На сцене изделие: качающаяся избушка, закрепленная на одном штыре и переворачивающаяся при малейшем колебании, как центрифуга, как мельница, такая деревенская игрушка, избушка-игрушка. Внизу опилки, наверное, только что выстругали. Пахнет столярной мастерской. И в избушке сидит человек без ног, а рядом другая такая же выструганная избушка, и тоже груда опилок, и там сидит человек без рук. И вот они там сидят, сидят, доходят от тоски и одиночества до белого каления, объединяются в одного человека, ухаживают за какой-то девицей и женятся на ней. Как вам такое? И все это в танце! Это одна сказка.

А в другой сказке другой человек выходит, вытанцовывает из своей точно такой же избушки в поисках Лиха, находит его, это Лихо, танцует вместе с ним и с недоеденной человеческой головой, а потом бежит от него и отрубает себе серебряным топориком застрявшую в дереве собственную руку. Вообще, под «Реквием» Моцарта отрубать себе в танце руку, когда за тобой гонится (танцует) черная танцовщица, и вбегать, втанцовывать в свою избушку, заливая все кровью, – в этом что-то есть! А потом долго засыпать кровь свежими опилками…

Или: в этой самой игрушке-избушке-чертовом колесе перед гробом матери стоят пять человек в черном – три брата и две жены братьев. Ситуация