Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

палочка к уху. И оттуда постоянный голос «переводчика». Перевод с русского на русский. Смысл перевода – все нормально. Бред в том, что, кажется, переводить-то не нужно! Но потом «перевод» незаметно начинает расходиться с действительностью: вошел Явлинский, а голос говорит, что это – Прохоров!

И вообще можно, как в commedia dell’arte, брать сегодняшние дела из газет и телевидения: эта семья живет сегодняшним днем!

Только жутко как-то. Животный сюрреализм, сюрреализм, вползающий в жизнь.

Не норма и есть норма.

И можно выйти из квартиры, сесть в автобус, за окном мелькают улицы, и приехать на Воробьевы горы, выйти на смотровую площадку и смотреть соревнования с шестом.

А можно:

Диспетчер аэропорта, сошедший с ума на наших глазах. Самолеты начинают биться. А потом и, вообще, всё.

А после того как все на сцене разбилось, пришло в негодность и стало наваждением, этот человек выходит из этой квартиры, спускается с пятого этажа, бежит по улице, садится в троллейбус, доезжает до Воробьевых гор, ну и так далее…

А можно:

Взять какую-нибудь пьесу – и сыграть ее, нормально, «скромно».

«Три сестры» – cтол, шинели, солдаты… А слышать в наушниках «Вишневый сад».

А можно:

Начать «Три сестры», скажем: «Отец умер год назад…» и так далее. Дойти до какой-то точки, минут пять от начала, и начать снова: «Отец умер год назад…» И опять до этой же точки дойти. Потом еще раз. И еще. И еще. И еще. И еще. И еще. Потом продвинуться чуть дальше. И еще раз сыграть до этого нового места. А потом вдруг другая декорация и страшный крик Маши, это прощание с Вершининым. А потом опять стол, чай, самовар… И опять самовар… И еще… И еще…

Странный ритм вырванных страниц: 1, 1, 1, 1, 1, 1, 1, 25, 4, 4, 4, 17… А потом опять: 1, 1, 25… 18… Заезженная пластинка с чем-то очень важным.

Должно сердце разрываться от этой случайности. От этой безысходности. От этой неизбежности. От этой невозможности прослушать все сообщение.

Или:

Гусеница. Ползет. Куколка. Бабочка. Летит. Птица. Съела. Птенцы. Кошка. Мальчик. Бабушка. Фотография. Гражданская война. Рвы. Погром церкви. Священник. Убитые священники. Встают. Литургия. Чапаев. Пулемет. Река. Круги по воде. Опять бабочка. Птица… Моя давняя мечта – метаморфозы. Переход одного в другое. И сбрасывание кожуры входит в смысл. Трансформации.

Или:

Может быть, выйти на сцену самому? Или заменить себя каким-нибудь двойником, типа «Марчелло Мастроянни»? Выйдет на сцену, помолчит, посмотрит в зал бесконечно долго и начнет давиться шариками. При этом начинает рассказывать. Очень серьезно.

Давится, давится… и рассказывает. Предположим, про свои сны. А у него из штанины начинает лезть что-то (змея?), а он рассказывает. Про свою первую жену, про детей, про развод. Кто-то проносит ширму и ставит перед ним, и он уже в другом костюме. Потом – в третьем. Скучная история. Актер – Бабочкин. Или Ануров? Усталый больной человек. Срывает с себя все, заходит за ширму – и он опять одет, и опять в рукавах черт-те что. В конце спектакля на сцене груда всякой всячины: шариков, убитых зайцев… Может быть, он хочет убить себя на наших глазах? Самоубийство клоуна? А он все оживает и оживает. Просперо, который не может выйти «за кулисы», судьба жить на сцене и быть клоуном. Утирает кровь с лица, а там – новая маска. Бинтует ногу, а она отрывается, он на костылях уходит, но уходит.

Может быть, режет себя на кусочки. Остается голова, которая перекусывает веревку, за которую привязана кровать с гирями, поднятая к потолку, и она падает на голову. Входят два человека, поднимают кровать, а там – сплющенная голова, фотографии. И они веером запускают их в зал. Одинокое, усталое самоубийство.

Кажется, кто-то что-то подобное делал. Если так, то этот «кто-то» молодец.

Или Шекспир:

Надо что-то придумать. Нет ничего глупее, чем ставить комедию Шекспира, надеясь «повеселить» публику своей веселостью, или трагедию, чтобы сказать, что мир ужасен. Играть эти сюжеты как сюжеты – бессмысленно. Нельзя. Пьесы эти стали библией, притчами, которые у всех на виду. Игра теряет смысл, если ты знаешь, кто выиграл, и знаешь каждый следующий ход. В какие бы костюмы ни наряжаться, но этими извилистыми и очень известными тропинками идти нельзя.

Но что сделал Шекспир? Он стал играть. Сделав театр, он стал играть в эти сюжеты. Вечер – трагедия, вечер – комедия. Одни и те же артисты, его труппа, обняли весь мир, все страны, даже вымышленные. Герцоги шуточные, волшебные и герцоги настоящие, злодеи шуточные и злодеи настоящие, влюбленные драматические и все эти Лизандры, Деметрии и Елены. Одни и те же сюжеты обыграны им в разных ключах – комедии и трагедии. Он разложил все эти варианты, как таблетки в специальной коробочке: суббота утро, суббота вечер. Вечер – трагические объяснения в любви и предательство в любви, старый Полоний – исполнитель поручений, которого протыкают шпагой, «Мышеловка» и кровь, кровь, кровь… А на следующее утро, когда эта кровь с помоста еще не отмыта, – смешные блуждания влюбленных в лесу, выяснения, кто кого любит, волшебный сок, влюбленность в осла и смешной Пак – тоже исполнитель поручений, и опять репетиция спектакля, но на этот раз смешного, в которой участвуют клоуны-ремесленники. И все весело и хорошо.

Интересно наложить одно на другое. Перепутать все таблетки. Одна большая коммунальная квартира.

Засунуть миксер в «Собрание сочинений» Шекспира и включить кнопку. Кишки рядом с шуткой. Как после катастрофы самолета. Куски тел рядом с инструкцией по безопасности, «Мурзилкой» и журналом «Аэрофлот», где все так хорошо и спокойно. Все это – театр жизни, Шекспир, куда входит все. Его сюжеты очень запутанны. Попроси рассказать даже читавшего – не расскажет. Даже сюжет одной пьесы «Сон в летнюю ночь» – как сосуществуют рядом Оберон и Титания (нереальные персонажи) и Герцог со своей Ипполитой (реальные), кто какие вопросы решает по ходу пьесы – трудно запомнить. Это клубок. Собственно, задача состоит в том, чтобы сделать другой клубок, смешав серьезное и несерьезное. Кого-то убивают по-настоящему, а кто-то рядом продолжает плясать.

Спектакль про Шекспира, у которого, как у мухи, глаза видят на сто восемьдесят градусов.

«Герцог уже пообедал!» – палец кверху. Пора начинать!.. Тайна возникновения Театра. Художники в помощь. Все возникает на глазах. Мимолетно и недолговечно.

Или Гоголь:

«Записки сумасшедшего» можно сделать жестко и страшно, как на приеме у врача: такого-то ноября видел собаку, да, она говорила то-то и то-то, а потом я пошел туда-то, а потом купил газету и прочитал там, что в Испании нет короля… Да, и тут я понял, что король есть… И это я… Безнадежно, тихо, в конце заплакал.

Саша Ануров – толстый, жуткие ноги, сидит и бубнит. Если бы он смог сыграть не актера.

Сделать спектакль без всякого «театра», просто допрос, и человек сидит на стуле. Тюремная больница. Говорит быстро, без интонаций, очевидно, повторял это не раз. Человека довели. Боится, что будут бить, поэтому в глаза не смотрит.

Или Островский:

«Гроза» Островского – без Катерины. Вернее, с ее телом, выловленным из Волги. И все – Кабаниха, Дикой, Тихон – все! – ловят тело, суетятся, кричат и вылавливают. Никому не нужно, чтобы она утопилась. Прежде всего Кабанихе, и она, мокрая, злая, простоволосая, больше всех кричит и напрягается. А когда тело вытащили и она не дышит, то все стоят и не уходят. У каждого своя версия произошедшего. Надо каждому снять с себя вину, которую он чувствует.

А может быть, момент укола совести, растянутый на полтора часа.

Тут возможны удивительные перетрактовки характеров и Кабанихи, и Дикого, и Кулигина – всех!

Через полтора часа все успокоились и… разошлись.

А Волга начала лизать тело Катерины и взяла ее к себе.

Отличная идея для постановки. «Гроза» без Катерины.

А можно просто монологи:

Можно сделать три монолога: Марк Аврелий, Японский Самурай и Гоголевский Сумасшедший. Все сидят и говорят одновременно. Музыка монологов. Иногда можно перевести в диалоги – каждый о своем, но как бы разговор. Костюмы исторические, очень красивые – тога, самурайское облачение и вицмундир питерского мудачка.

Три правды. Можно из этого сделать трио джазовое.