Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

у меня связаны какие-то хорошие воспоминания, какие-то счастливые, легкие моменты. Я даже не помню конкретно, что это было, но помню легкость, связанную с ними. Как я это покажу? Текстом? Отдельным, как в немом кино или написанным на стене в интерьере? Или глупыми субтитрами?

В этом и есть задача – материализация закадрового знания, а именно тогда сюжет становится сном. То есть тайной.

Если найти такой способ, тогда серия снов – это не просто набор «странных» сюжетов, но сюжетов на обочине дневных знаний, что и делает происходящее на наших глазах иногда внешне очень простое событие фантастическим.

Я вижу мою бабушку. Как мы понимаем, что эта женщина – моя бабушка?

Или я получаю удовольствие от того, что понял мысль на расстоянии. Сыграть это нельзя. А как? Реконструкция зыбкой материи.

Может быть, решив эти вопросы (может быть, единообразно, а может быть, каждый раз по-разному), и можно создать ткань спектакля?

Очищение луковицы, рисование эскиза и доведение его до окончательного (кажется, окончательного!) результата, сотворяемого на глазах.

Только надо это сделать легко, потому что умное часто скучно, а нескучное – часто неумно.

Тут какой-то язык, по-моему, где-то за порогом.

Может быть, так?

Я открываю какой-то театр с бархатным, даже плюшевым задником (все нелепое за пределами вкуса), где показываю свои сны. Этот театрик оборудован примитивной техникой, как детский клубный театр: поворотный круг, падуги, пара софитов. Рабочие делают перестановки.

Может быть, эти рабочие – мои друзья: Маша, Аня, Рита, Инка, мама, папа… Они в масках этих людей из прошлого. Иногда они могут заходить внутрь этого театрика и играть «самих себя»… Все, что происходит там, внутри (хорошее название: «Там, внутри»!), очень яркое, цвета «вырви глаз», сочетание розового и голубого – самое съедобное из всего:-).

Фактура сна. Может быть, иногда вдруг черно-белое. Специально черно-белое. Или сепия. Или зеленоватое с одного края, как засвеченный старый диапозитив.

Цветные картины, большей частью статичные, требующие объяснений. Объяснения дает этот человек – я. Иногда эти картины двигаются немного, или включается пожар (сон с маминым звонком), или включается какое-то примитивное видео, или происходит какое-то еще движение. Важно каждый сон разработать так, чтобы он был произведением искусства, наивного, но искусства. И еще важен момент вспоминания, уточнения, как бы просыпание на наших глазах. Восстановление ускользающего. Какие-то второстепенные детали, которые были во сне, они, может быть, не имеют никакого влияния на основное действие и основной смысл, но создают достоверность. Достоверность сна. Вот именно так было, ничего не попишешь, мы именно это и сделали… Как булавка на галстуке случайного человека, который встретился Чичикову, когда он въезжал в губернский город N. Булавка, похожая на жучка. Никто не помнит названия города, а булавка – вот она, никуда ее не денешь, осталась в памяти.

Все это должно быть сделано избыточно, убого-избыточно…

Ну и что, что два клоуна приехали?

Ну и что?.. Смешные, ну и что?..

А вот это-то и есть смысл – тайна человеческой жизни, поэтому ему так важно рассказать о своем тайном мире, намекнуть на глубину переживаний и точно-точно для этого воссоздать то, что ему было явлено во сне. Эта маниакальная точность, попытка этой точности, похожа на старания режиссера сделать очень точно то, что у него в голове, чтобы передать то ощущение, от которого его колотит. Безнадежная и бессмысленная попытка, так как для других часто все это не имеет значения, это его жизнь, у них – своя. Но он очень старается, и это может сделать вас союзником его усилий и заставит испытать сочувствие.

А так вообще – «из какого сора» состоит наша жизнь! Из каких мелочей! Имеющих значение только для тебя… Ведь часто, почти всегда, не зная истории вещи, ты холодно оцениваешь ее ценность и равнодушно идешь мимо. А это не просто рисунок, сделанный мальчиком, – а это бабушка, моя бабушка, сидит за столом и читает мне «Трех мушкетеров», за тем столом, за которым у нее через несколько лет случился инсульт, и она вскоре умерла.

И бабушка эта была моей любимой, и еще она в молодости была комиссаром Железного полка и воевала…

А это не просто кусок ржавого железа, а остаток крыши дома в Харькове, где родился мой папа, который чудом сохранился до сих пор, и который я нашел во дворе, когда был там, на открытии его доски.

Ну и так далее.

Таким образом, ни один факт, ни одна картинка, ни один человек, ни одно действие не имеют ценности без заглядывания за кулисы этого театра, театра жизни, для чего нужен и поворотный круг, и падуги, и всяческие перемены в плюшевом театрике.

Чтобы рассказать жизнь. Одна малозначащая картина сна – ничто без сносок и комментариев, которые и даст вся эта смешная машинерия провинциального плюша. Жизнь есть театр. А каждый человек – провинция. По сравнению со всем человечеством.

Каждый сон – маленькая пьеска, рассказ и показ жизни, ее куска с расходящимися в разные стороны тропинками.

Показ снов должен напоминать показ Ани Гребенниковой – какие-то картонки, фанерки, полуразваливающиеся, плохо склеенные объекты, обклеенные цветной бумагой, много помощников, переставляющих это барахло, и сама Аня, то есть я в данном случае, которая говорит, говорит, говорит…

Итак, десять снов.

Сон 1. Бомбежка Тверской.

Наша кухня – планировка, окно, вид из окна. Тверская. Вид на Елисеевский магазин[2]. Отъезд жены декабриста от этого дома двести лет назад[3]. Сосиски и пустота в Елисеевском в неделю похорон Брежнева.

Демонстрации, которые видел раньше отсюда. Летящие самолеты из другого окна и фотографирующая их женщина в доме напротив. Страх[4].

День города. Фото нас с Инкой снизу[5].

Сколько метров от кухни до окна? 9 мая снег был[6].

Кофе, кофейная кружка с номером 9, с выщерблинкой. Папа. Польша. 1986[7].

Приближение к окну. Самолеты низко. Бомбежка. Та сторона рушится. Страх. Ближе. Экран. Софиты по бокам. Это снимают кино. Певец. Лучи прожекторов.

Сон 2. Звонок мамы.

Незнакомый угол не моей квартиры. Телефон на стене, как в нашей квартире на Курсовом[8]. Начинается пожар. Мысли о документах и фотографиях. Звонок. Разговор. Мама. Ее уже нет пятнадцать лет к этому времени. Обои около телефона. Сальные. Исписанные. Я маленький на Курсовом. «Аналогично», – говорю я Тане Шопен.

Все смеются – и мама, и папа, когда я возвращаюсь в комнату, они слышали, как я сказал «аналогично»[9]. Мама диктует мне номер своего телефона. Странный номер. Не позвонишь[10].

Сон 3. Клоуны – друзья.

Где, после чего я выхожу? После хорошего чего-то – спектакля?

Какая-то майка в руке – голубая, детская. В другой что-то тоже. В горле – слезы. Я несу подарок артистам? Выход из какого-то театра, газон, трава, заборчик. Собираюсь идти (направо).

Необычное чувство – спектакль мне понравился. Еще люди – кто? На заборе или выше – гирлянды цветных лампочек.

Когда я с радостью ходил за кулисы после спектакля? «Шестой этаж» Табачникова во Владивостоке, «Евгений Онегин» Чернякова в Большом в Москве…

Машина. Цветная? Дверца другого цвета? Фиолетовая? Бордовая? А сама машина желтая? Охра желтая темная? Два человека. Как одеты? Кепка? Широкие штаны? Радость прошлой встречи. Где? Предвкушение дружбы.

Очень редкое чувство. Барышников на 37-й West в белой шляпе? Все не имеет значения в этот момент. Предвкушение легкости и смысла[11].

Впереди дорожка с гирляндами справа.

Сон 4. Мои старые ботинки порвались.

Рассказ о ботинках. Фото: я на репетиции «Недосказок» в ШСП в этих ботинках[12].

Где видел их в последний раз – на вешалке на Поварской? Рассказ о вешалке[13].

И Рита. Рассказ о Рите[14].

Она смеется и смотрит на ботинки: «А я знала! Я знала!»

Сон 5. Растерянность на вокзале.

Со мной скатка: рубашка и что-то еще. Умывальное забыл. Щетки нет. Беспризорность посреди успеха.

Я сижу на какой-то тумбе возле подземного перехода