Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

в каком-то немецком городе. Это полдороги. Я ищу билет дальше, выкладываю все из карманов на тумбу. Вдалеке – железнодорожные пути и город. Потерял билет. Сумка через плечо. «Гатри»[15]? Из вокзала я вышел. Мне говорят, что Серебренников был недавно, но уехал. Бумажки мои на парапете, где сижу. Ключи, ручка. Записки. Оглядываюсь. Не помню названия города.

Сон 6. Саша влюбилась.

Зал на Сретенке. Все в сборе. Репетиция. Я что-то объясняю. У меня «получается», кажется. Светлое помещение. Венские стулья. Деревянный пол. Второй этаж.

Маша, Кристина. История с Машей – порывы уйти в «Современник» из «Грибов»[16]… Где-то в дверях стоят Маша Трегубова и ее сестра Саша. Почему-то ростом с Полину. Полины уже давно нет. Грузия. История Полины[17]. И начало раскола театра[18]. Саша плачет. Почему слезы? Пожар в театре Иосифа[19]? Какая-то косынка… Лицо Саши. Данила не приехал, а прислал ей косынку. О Даниле – себе на уме[20].

Саша и Данила – полюса и никогда не видели друг друга и не знают друг о друге.

Сон 7. Передача хорошей мысли от Марьи Васильевны.

Марья Васильевна и ее провидчество – с путчем, с Синявским[21]…

Платья ее. Взгляд ее хулиганский, все превращающий в игру: «А не помыть ли нам посуду?!» И вот она находит меня в толпе взглядом. Как десять рублей передала. О чем известие было – не помню и не важно. Важно, что хорошее. Это ясно было.

Сон 8. Завтрак в чужом доме.

Какой дом? Загородный? Есть двор и там умывальник. Умывальник. Куда я иду? Первая ночь тут. Завтрак. Хрящики в ведро. Восточный дом? Что-то темное и ковры мерещатся внутри дома. И мысль: посуду, наверное, мыть не надо – это же Восток… Грузия? Ясно, что идти надо на свет – по диагонали вправо.

Есть кругом какие-то женщины, лиц не помню. Восток. Я хозяев не знаю.

Благодарю их. А может быть, это и не хозяева?.. Рукомойник и хрящики. И путь в неизвестное.

Сон 9. Приглашение в «Метрополитен».

Вестибюль дома, как бы Поварская с охранником[22]. Конверт с тиснением. Я делаю жест – ну, мол, конечно, я ждал. Открываю. Приглашение установить стиральные машины в «Метрополитен-опера». Я вхожу домой (это уже Тверская), часы (мамины)[23] – сейчас придут они! Лестница на второй этаж, история ее[24], наша старая стиральная машина «Малютка» с закисшим полотенцем. Через перила лестницы я вижу, внизу входят холеные женщины в меховых боа (приход их в девяностом из Парижа[25]), и я лихорадочно полощу кислое полотенце в «Малютке»… Мишка маленький…

Позор несоответствия… Позор провинциальности…

Сон 10. Театр. Я и папа на сцене (найти надо, плохо помню[26]).

Идеи разных спектаклей (куски)

Старинный интерьер. Мягкие кресла и диваны. Картины. Обои. Посуда. Все завалено битым кирпичом и кирпичной пылью. Так можно сыграть «Дни Турбиных». Сидят люди, пьют чай, лампа горит, платья и военные мундиры все в кирпичной пыли. Как будто они еще живы. Наш герой, проходя эту комнату, прикуривает у офицера и идет дальше. Комната воспоминаний.

И еще одно:

Работу над этим спектаклем надо начать не с художника, а с драматурга. Вот и новое! То есть с кем-то написать сюжет, который происходит в обыкновенной квартире: соседи сверху, снизу, сбоку, лестница, мусоропровод… и абсолютно бытовая реалистичная манера игры актеров. Обычная жизнь, разговоры… – жизнь людей. Даже несколько старомодно. Какая-то хроника какой-то жизни…

Но у каждого зрителя есть наушник, а в наушнике – голос. А голос в наушнике – это то, что реально думают и чувствуют герои. И зрители все время слушают комментарии какого-то невидимого человека к тому, что происходит на сцене. Комментатор. Этот персонаж – главный. Он создает объем, мы видим две стороны одной медали одновременно, он делает ТЕАТР из всего этого. Он делает хороший театр из плохого театра.

Его голос – это наш гид по этой странной стране «Жизнь». Иногда он совпадает с ней, иногда уводит в другую сторону, блуждает, – как делает Пушкин в «Евгении Онегине», забалтываясь как бы не по делу, – все время присутствует, открывает секреты, показывает подноготную происходящего, иногда возмущается, иногда веселится, иногда скучает. Иногда грустит. А там, на сцене, все идет как идет. Там – жизнь. То есть ее поверхность.

То, что мы видим, – обычно. «Обычно» в смысле обыкновенно, скучно своей обычностью и загадочно своей неясностью. Голос Комментатора делает для нас глубоким видимое. Комментатору известны эти люди и их история и все, что за этим стоит. Его цель – объяснить нам сложное устройство жизни. Иногда он сам становится в тупик, ведь жизнь сложнее наших знаний о ней. Поэтому он может возвращаться и прокручивать сюжет в обратную сторону: «Вы не заметили две сцены назад ничего странного? Посмотрите еще раз, присмотритесь – ага! Заметили? Вот почему она сейчас вскрикнула! Понятно?»

Первая мысль об этом приеме появилась у меня в музее, когда люди, надев наушники, как бараны, смотрят на картину и слушают о ней умные вещи, которые делают ее для них интересной. А так картина для них – не более чем кусок холста с краской. Им объясняют ее. И она становится глубокой и увлекательной. Что была бы картина Шагала, если бы мы (даже мы!) не знали о евреях? А «Герника» без фашизма? А «Авиньонские девицы» без того напомаженного стиля в живописи, который им предшествовал? Все играет в сравнении. Мы видим, как здороваются и садятся пить чай два человека, но не знаем, что один – сидел, а второй – сажал. Сначала одно впечатление. А затем – другое. И совсем другое.

И, может быть, когда сюжет закончился и голос попрощался и прочитал титры, главный герой тихо открывает дверь, выходит на лестницу, спускается, идет по улице, бежит, задыхается, метро, Воробьевы горы, стоит, панорама Москвы, огни, вечереет, стадион, он приближается, птицы, воздух, кто-то прыгает с шестом, взрыв оваций… И голос Комментатора: такой-то прыгнул на два сантиметра выше, чем обычно. И человек медленно оборачивается в зал.

О чем все это? О нормальной человеческой жизни, о чае, еде, одевании, хождении в туалет, телефоне, детях, приходах домой, собирании в спешке, нервах, подспудном раздражении… Ну, как Чехов.

А можно так:

Комната или квартира. Нормальная до ломоты в зубах. Семья. Большая семья. «Большая Семья». Может быть, павильоны на кругу. Комнаты. Круг поворачивается, а там (вдруг!) не та комната, которая была раньше, а лестничная клетка и выход из дома. И человек, выходя из своей квартиры, попадал бы туда, запирал ключом дверь, выходил бы на улицу, шел бы по ней. Это моментальная и постоянная смена декораций. И это бесконечная лента. Иногда абсурдная, так как вместо кухни вдруг – песок, пальма, море, шезлонг. Или женская баня с паром. А потом можно возвратиться домой. Или все происходит, наоборот, в одной квартире или комнате, туда приходят люди, разговаривают, смотрят телевизор. Только незаметно (а иногда и заметно) происходят странные вещи – влетает огромная птица (кондор!) и сидит. Реагирует на нее только кошка. Или – через квартиру проносят покойника: «Можно мы две минуты тут передохнем?» Несут сверху, тяжело, лифт не работает.

Или – кто-то идет в туалет, и внутренность туалета вдруг разворачивается, как центрифуга, и мы видим унитаз и воду там, и страшное лицо там, и струя – туда. Все жутко искривлено, странно. За окном лето, и вдруг – идет снег. Все как о норме: «Снег пошел…» И стоят, смотрят.

Апокалипсис. Солнце садится пять раз подряд, и все разговоры повторяются в точности пять раз подряд. И разбитая чашка поднимается сама с пола и соединяется в целую. Странная жизнь. И какой-то мальчик заходит с планером (1930-е годы?) в шароварах.

«Все нормально» – может называться.

А можно, проходя из одной комнаты в другую, пройти промежуточную, где сидят старики, едят и провожают тебя глазами.

И самое важное: у каждого зрителя – микрофон, как в музее, такая