Сокровенный храм - Морис Метерлинк

VIII

Несмотря на этот новый недочёт, нельзя отрицать, что есть, – по крайней мере в более сложной жизни человека, – сверх всего того, что мы сказали, в часто видимой воле случая, – этой мелкой монеты рока, – причины счастья или несчастья, до которых еще не могут добраться наши объяснения. Мы знаем, – и это составляет частицу тех бесформенных, но основных идей законов жизни, которые тысячелетний опыт превратил в нечто в роде инстинкта, – мы знаем, что существуют люди, которые, будучи во всем остальном одинаковы, имеют «легкую» или «тяжелую руку». Мне суждено было вблизи наблюдать за карьерой одного друга, бывшего жертвой постоянной неудачи. Я не хочу тем сказать, что жизнь его была несчастна. Достойно даже замечания, что враждебные случайности всегда словно щадили главные основы его действительного счастия потому, вероятно, что они были надежно защищены. Ибо в нем сильна была нравственная жизнь, глубоки мысли, надежды, вера и чувства. Он сознавал, что все эти блага были в безопасности от натиска судьбы, и что ничто не могло бы их уничтожить без его помощи. Судьба не непобедима, т. е. центральный путь существования, великий внутренний канал может отклоняться в сторону счастья или несчастья, хотя его разветвления, расширяющиеся день ото дня, и тысячи притоков, вливаемых в него случайностями извне, и ускользают от нашей воли.

Подобно тому прекрасная река, спустившись с высоты, и еще сохраняя благородный блеск ледников, орошает в конце концов равнины и города, откуда принимает в себя одну лишь зараженную воду. Она делается на мгновение мутной, и мы думаем, что она утратила безвозвратно отражение чистого неба, которое заимствовала у водоемов фонтанов, и которое, казалось, было ее душой и глубоким, ясным выражением ее силы.

А между тем, подойдите-ка к ней вон там, под теми большими деревьями, – она уже стряхнула с себя там грязь мутных потоков. Она вновь отражает лазурь в своих прозрачных волнах и стремится с нею к морю, столь же чистая, как и в то время, когда она еще журчала среди горных источников.

Таким образом, друг, о котором я вам говорю, хотя и не раз плакал, но ни разу не проливал тех слез, что приходится проливать над смертью собственного я, и которые никогда более не забываются. Таким образом, каждое разочарование, после неизбежной слабости, приводило его, в сущности, к еще большему сближению с его тайным счастьем, заставляло сосредоточиться на нем, очертить его более заметной чертой, чтоб оно казалось еще драгоценнее, вернее и пламеннее. Но, как скоро выходил он за пределы этого заколдованного круга, враждебные случайности осаждали его наперебой. Он был, например, искусным бойцом на шпагах, имел три дуэли и три раза был ранен гораздо менее ловкими противниками. Если он садился на корабль, то переезд редко бывал счастлив. Если он вкладывал деньги в какое-нибудь дело, оно принимало дурной оборот. Судебная ошибка, в которую вовлек его целый ряд удивительно враждебных обстоятельств, была для него источником долгих и серьезных неприятностей. Кроме того, будучи недурен собою, с приятным лицом и глазами, выражающими откровенный нрав и доброту, он не был тем, что называется «симпатичен». Он не привлекал с первого раза той внезапной любви, которую мы часто дарим, сами не зная почему, первому встречному незнакомцу, даже врагу. Его духовная жизнь была не более благоприятна. Любящий и бесконечно более достойный быть любимым, чем большинство тех, которых неожиданно предпочитали ему женские сердца, и здесь видел он одни измены, печали и разочарования. Он жил таким образом, выпутываясь, как мог, из посредственных ловушек, расставляемых ему на каждом шагу неблагодарной судьбой, нельзя сказать, чтобы теряя бодрость или глубоко опечаленный, но несколько изумленный таким ожесточенным преследованием, пока наконец не нашел единственного и великого счастья своей жизни: любви, равной той, что жила в нем, исключительной, страстной, совершенной и неистощимой. Начиная с этого времени, словно под благодетельным влиянием новой звезды, смешавшей свое сияние с сиянием его планеты, он ощутил, как, мало-помалу, неблагоприятные события встречались реже и реже, замедляли свой ход, удалялись от него и избирали иной путь. Можно было сказать, что они, словно с сожалением, бросали привычку за ним следовать. Он поистине увидел поворот счастия. И вот, теперь, вернувшись в равнодушную и нейтральную атмосферу случая, свойственную большинству людей, он вспоминает с улыбкой время, когда каждое его движение, подстерегаемое неуловимым врагом, возбуждало опасность.

IX

Не станем обращаться к божествам, чтобы объяснить эти явления. Они тогда только будут в праве что-либо объяснить нам, когда ясно объяснят нам себя самих. Судьба же, самое неизвестное среди всех остальных божеств, имеет менее всех других право вмешиваться и кричать нам, как она это делает, из глубины своего непроницаемого мрака: «Такова была моя воля!» Не станем также взывать к безграничным законам Вселенной, – предначертаниям истории, мировой воле, правосудию звезд. Эти силы существуют, и мы покоряемся их влиянию, как покоряемся и силе солнца. Но так же, как солнце действует, не зная нас, так и нам предоставлена, вероятно, громадная свобода в безграничной сфере их влияний, а у них есть дело поважнее того, чтобы склоняться над нами с целью посадить былинку травы или приподнять листок на узенькой тропинке нашего муравейника. Так как дело идет о нас, о нашей тесной жизни, то я думаю, что в нас самих находится и ключ к тайне, ибо весьма правдоподобно, что всякое существо носит в себе лучшую разгадку той задачи, которую из себя представляет.

Есть в нас под нашим сознательным, подчиненным разуму и воле существованием, существование иное, более глубокое, теряющееся с одной стороны в прошлом, недосягаемом для истории, а с другой в будущем, которого не в силах будут исчерпать тысячи лет. Совсем не будет чересчур смелым верить, что все божества скрыты в нем, и что те, которыми мы населяли землю и планеты, выходили поочередно оттуда, чтобы дать ему имя и форму, понятную для нашего воображения. По мере того, как просветлялся взор человека, и он менее нуждался в символах и образах, уменьшалось число этих имен и этих форм. Человек дошел мало-помалу до того, что стал произносить лишь одно имя, хранить лишь одну форму, и заподозрил вскоре, что эта последняя форма и это последнее имя только последний образ той силы, местонахождение которой было всегда в нем самом. Божества вернулись таким образом в нас, туда же, откуда вышли; и там-то мы ныне и вопрошаем их.

X

Я думаю поэтому, что в нашей бессознательной жизни, – громадной,