Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

стояла недалеко от Восьмой линии, отваливали в Кронштадт и в Петергоф черный «Тов. Аммерман» и белые «Горлица» и «Буревестник» (тот, что в 1927 году погиб в Морском канале, столкнувшись с немецким пароходом «Грейда»). На этой же набережной находилась и «заграничная» пристань; к ней раз или два раза в неделю причаливал нарядный белый «Прейсен», ходивший в Прибалтику и Германию. К гранитной стенке набережной чалились и небольшие грузовые суда и финские лайбы.

На углу Большого проспекта и Восьмой линии всегда дежурил милиционер. В морозные ночи он разжигал костер у края панели – на небольшой переносной железной решетке. Тут же и штабелек дровишек был приготовлен на ночь.

Дом № 24 на Седьмой линии давно перестроен. А в годы моего отрочества там находилась мастерская весьма широкого профиля. В ней чинили примуса, керосинки, замки, лудили медные кастрюли, и сюда же можно было принести фотографию усопшего родственника, дабы лицо его увековечили темно-коричневой эмалью на овальной металлической дощечке; таких мемориальных дощечек много было в те годы на Смоленском кладбище.

Однажды мать послала меня в ту мастерскую за замком от нашего общеквартирного дровяного подвала. Возле входа в мастерскую на низенькой витринке были выставлены всякие предметы, которые можно отдать в ремонт или заказать здесь, – и среди них была могильная дощечка с изображением лысоватого человека и надписью: «Спи спокойно, дорогой Витя Васильков!» Войдя в мастерскую, я предъявил квитанцию, получил отремонтированный замок. Вручил его мне тот человек, лицо которого я только что видел на похоронной дощечке… «Он воскрес!» – мелькнула у меня сумасшедшая догадка. Домой я вернулся в смятении, в недоумении, но взрослые успокоили меня, разъяснили, что этот дяденька просто-напросто использовал для рекламы свою фотографию – за неимением другой.

На углу Среднего проспекта и Восьмой линии была кондитерская Лора, славившаяся вкусными пирожными. Рассказывали, что как-то одна дама, купив там пирожное эклер и немедленно приступив к его съедению, обнаружила в нем запеченного таракана. Она немедленно кинулась с этой находкой к продавцу, положила перед ним на прилавок пирожное – и произнесла какие-то обидные слова.

– Милая, вы ошиблись! Никакой это не таракан, это – изюминка! – ласково возразил ей продавец и, выковырнув из эклера эту «изюминку», с явным аппетитом разжевал ее и проглотил. Так была спасена репутация славной кондитерской Лора.

«Куда бы судьба ни раскидала нас с нашего Васильевского острова, – мы все равно остаемся василеостровцами! Все мы – васинцы, все мы – матросы с одного корабля!» Так написал мне в своем письме мой читатель А. Д. Савельев. Он давно живет в Киеве, а родом – с Васильевского острова.

Всякое разное

В двадцатые годы много говорилось, писалось и пелось про алименты. Этой темой многие эстрадники кормились. Я из их песнопений такие вот строчки запомнил:

Я судиться шла, нос повесила, —

Алименты присудили – стало весело!

И еще:

Раньше были времена,

А теперь – моменты;

Даже кошка у слона

Просит алименты.

В двадцатые годы в Ленинграде издавался юмористический журнал «Бегемот». Он был очень популярен – ничуть не меньше московского «Крокодила». В 1927 году «Бегемот» перестал выходить, и ленинградцы шутили: «Крокодил» «Бегемота» слопал. Потом издавался в нашем городе журнал «Смехач» – и прекратил свое существование в 1930 году. И вот уже шестьдесят с лишним лет питерцы не имеют своего юмористического журнала.

Это было лет тридцать тому назад. Я ехал в междугородном автобусе. Он время от времени делал остановки у придорожных поселков. Около одной остановки я увидел прибитую к столбу черную доску, на которой белой масляной краской аккуратно, четко было написано: «Требуются молодые женщины для кормления зверей. Жилплощадь не предоставляется». Ниже еще что-то было написано мелким шрифтом, но что именно – прочесть я не смог. У человека, севшего на этой остановке, я спросил: кто же это у вас так шутит? Он объяснил мне, что никакая это не шутка, а приглашение на работу в здешний зверосовхоз.

Одно время в здании Гостиного двора находилась художественно-репродукционная мастерская, сокращенно – ХУДРЕПМАС. Это слово крупными буквами значилось на стеклянной двери, ведущей в мастерскую. Люди, выходящие из мастерской, невольно читали его наоборот – и хихикали.

Сторицын рассказал, что шел он по Садовой мимо дома № 61, а там на тротуаре стоит миловидная дама, а около нее – девочка лет восьми. Он спросил девочку, знает ли она, кто в этом доме жил. Дама за девочку ответила, что дочка ее, конечно, знает, что в этом доме сам Лермонтов жил. Мы очень его уважаем, мы и собаку в его честь Бэлой назвали. В подтверждение этих слов девочка крикнула: «Бэла! Бэла!» – и гулявшая в стороне собачонка подбежала к ней и хвостиком замахала.

Шла очередная антиалкогольная кампания, спиртной дефицит начался. На Чкаловском проспекте – очередь. Замыкает ее почтенная старушка. Подходит молодой человек – и спрашивает:

– Бабуся, что дают?

– Аппендицит дают, по пол-литра на брата.

Оказывается, давали аперитив.

Человек, которому вполне можно верить, сказал, что в одном провинциальном городе у входа в некое медицинское заведение он видел солидную металлическую доску с надписью: ЖЕНСКИЙ РОДИЛЬНЫЙ ДОМ.

Однажды на улице я подслушал, как пожилая женщина жаловалась своей подруге: «Какое свинство! Четыре магазина обошла – и ни в одном свинины нет! Какое свинство!»

Когда-то говорили и писали: зала, мотоциклетка, фильма, санатория. Теперь говорят и пишут: зал, мотоцикл, фильм, санаторий. И даже говоря о женщине, пишущей стихи, именуют ее не поэтессой, а поэтом. Чем вызвано это омужчиниванье речи?

Когда я учился в третьем классе, мой сосед по парте Костя К., удивляясь моему тупоумию в области арифметики, однажды так мне сказал: «Вадька, а ты не очумел?!» Это вовсе не означало, что он подозревает, будто я чумой болен. «Очуметь», стать «чумовым» – это означало поглупеть, одуреть, сойти с ума. В какой-то песенке тогдашней такие вот строчки были:

Чумовой народ фартовый —

Без порток сидит в столовой!

В июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, шагая по Невскому мимо «Пассажа», на витрине, что слева от входа в этот знаменитый универмаг, обратил я внимание на выставленную там желтенькую собачку. А рядом с ней лежал картонный квадрат с надписью: «Собака игрушечн. иностр. Издает звук. Цена 40 руб.»

В послевоенные годы на территории упраздненного Митрофаниевского кладбища была толкучка, там разрешалось продавать и покупать