Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

что угодно. Продавались там и патефонные пластинки самодельные; запись музыки и вокала была запечатлена на рентгеновских снимках. Эта «музыка на костях», как ее тогда называли, пользовалась неплохим спросом. И выбор был большой – тут тебе и Лещенко, и Вертинский, и Вадим Козин. Но не всем покупателям везло. Ведь патефон с собой на кладбище не притащишь, приходилось верить продавцу на слово. А среди продавцов и мазурики были. Рассказывали, что одна дама, вернувшись с кладбища, завела патефон, ожидая услышать любимого певца, да не тут-то было. Чей-то нахальный, хриплый голос завопил: «Что хотела – то купила! Что хотела – то купила! Что хотела – то купила!» Этим вся пластинка была заполнена – от первого витка до последнего.

Военные дневники (1942–1944)[38]

Вадим Сергеевич Шефнер, поэт, потомственный петербуржец, родился в Петрограде за два года до революционного 1917-го и скончался спустя десятилетие после краха советской власти. XX век, со всеми своими иллюзиями и трагедиями, – его родной век. И решающее для России испытание в этом веке – Великая Отечественная война – в жизни Шефнера было ключевым. Его дневники еще одно тому подтверждение.

Довоенные записи Шефнер сжег в 1952 году: «Боялся, что посадят, сделают обыск, – а там упоминались фамилии. Мог навредить». Так он объяснял свой поступок позже в «мемориях», заметках к автобиографической книге «Бархатный путь» (1999). Объяснение характерное, понятное, но сожженных дневников безусловно жаль, их не вернешь. Те же дневники, что сохранились, – за шестьдесят без малого лет, – открываются 1942 годом.

Тоненькая записная книжка карманного формата, в клеточку, с алфавитом. В ней варианты стихотворных строк. Кое-какие адреса. Памятка о неотложных делах и поручениях. А если перевернуть книжку, начиная с последней странички убористым, четким почерком заносятся записи. Аккуратные, совсем краткие или более-менее пространные. У каждой дата, частенько указывается и время: ночь, утро, час. Записи – не сплошь ежедневные, но последовательные – пронумерованы.

Подобных разнокалиберных книжек и тетрадок, где записи исчисляются сотнями, у Шефнера за войну было несколько. Его дневник, обращенный исключительно к самому себе, – результат жесткого самонадзора. Шефнер попал в армию совсем молодым, блокада и фронт подвергли беспощадной проверке его еще не окрепший характер, сформировали личность. Он неоднократно повторял, что стал в те годы «другим человеком». Эту драматическую эволюцию дневник и фиксирует – скупо, пунктирно. Ничуть не заботясь о способе изложения, Шефнер непроизвольно набрасывал в нем свой автопортрет – без какой бы то ни было позы и рисовки. Оттого дневник драгоценен прежде всего как человеческий документ – свидетельство душевной чистоты и стойкости.

Личный поединок с войной Шефнер выиграл. Но какой ценой?

1942

I

3.1.42. И вот, после долгого перерыва, я снова начинаю, вернее, продолжаю свой дневник. Много, много нового произошло за этот перерыв в ведении дневника. Но это слишком долго описывать, сразу не описать. Поэтому я буду делать так: писать о том, что произошло со мною за данный день, а попутно вспоминать предыдущее.

Мой сегодняшний день. Сейчас я сижу в одной из комнат редакции «З<намя> П<обеды>» и при свете ночника пишу эти строки. Электричества по вечерам нет уже несколько дней. В той комнате, где я сижу, – тепло. Но сижу я здесь не совсем законно, – по-настоящему я должен находиться и работать в другой, где моя койка, но там собачий холод.

Встал я сегодня в 9 1/2 и сразу же пошел за завтраком. Я столуюсь на красноармейской кухне, пища подается из окошечка кухни-землянки. Ешь где хочешь. Члены команды едят в типографии, а я тащусь с котелком 1/2 километра обратно, в редакцию. По дороге суп стынет, и я бегаю по всей редакции – ищу, где топится печка, и разогреваю. Это очень сложно и неприятно. Сегодня написал маленькую вещь для отдела юмора. Еще не знаю, пойдет ли. Я только третий день перешел в редакцию и еще не знаю толком что к чему.

Самое мучительное – это холод. К недоеданию я почти привык. Но я страшно мерзну в редакции после землянки, в которой я жил, когда находился в автороте БАО.

Это был самый грустный Новый год в моей жизни. Я сидел один в темноте у плохо протопленной печки, и в желудке было пусто, и грустно и тоскливо было на сердце. И я взял и лег спать в 101/2 вечера и заснул. Мне снился какой-то хороший сон, но что именно снилось – не помню. Так я встретил 1942-й.

Хотя Шефнер был «белобилетником» – от рождения не видел левым глазом, – в августе 1941 года его призвали в армию и послали в батальон аэродромного обслуживания рядовым красноармейцем.

Еще в 1940 году у него вышла книга стихов «Светлый берег», он вступил в Союз писателей, однако, в отличие от более удачливых товарищей по литературному цеху, мобилизованных в редакции газет, Шефнер угодил в захудалую воинскую часть и, что называется, хлебнул горя полной чашей, чудом не погибнув от голода. Тем не менее литературное начальство его обнаружило, и в канун 1942 года он был зачислен в штат армейской газеты Ленинградского фронта «Знамя Победы».

С приходом в редакцию Шефнер и принимается за новый дневник.

После записи № 1 от 3.01.42 следует запись № 2 от 5.01.42, где, в частности, Шефнер признается: «Чувствую себя погано. Легкие. В комнате холодно, хотя на дворе оттепель. Свету нет. Эти строки пишу при коптилке. С тоской думаю о маме и Гале. Бедные, как они страдают. Лучше не думать. Я ничем не могу им помочь, ничем…»

Мать Шефнера, Евгения Владимировна, и родная сестра Галя оставались в блокированном Ленинграде, на Шестой линии Васильевского острова.

Из записей за первые недели января 1942 года явствует, что Шефнер, попав ненароком в газету, чувствовал себя там неловко и стесненно. С натугой приноравливался к «должности армейского писателя» и не верил, что придется ко двору. Он честно выполнял рутинную редакционную работу: готовил подписи в стихах к карикатурам, отвечал «начинающим авторам» (нашлись на фронте и такие!), выступал на летучках, но постоянно в себе сомневался. Даже когда ему поручили сделать простейший обзор писем из госпиталей, посетовал: «Ничего не выйдет у меня…»

Еще недавно, в автороте, он, рядовой, никак среди солдат не выделялся, жил как все, и потому стороннее, журналистское отношение к войне было для него непривычно. Там, в автороте, Шефнер бедовал в землянке, тянул лямку аэродромной обслуги. Мир, подернутый смертельным тленом, для него тогда