Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

опасно сузился, сжался, – и, всецело поглощенный навязчивой мыслью, как не умереть с голода, Шефнер волей-неволей воспринимал окружающее с обостренной окопной пристальностью. С тех пор любые бытовые мелочи становились в его глазах событием. Когда его перевели на комсоставское питание, он, разумеется, обрадовался – не придется таскаться с котелком на общую кухню полкилометра, – и тут же взгрустнул: «Когда я прощусь с ним, с моим закоптелым другом, окончательно? Я, между прочим, привык к нему чуть ли не как к человеку» (8.01.42). А 10.01.42 записал: «Получил вместо шлема теплую шапку. Очень доволен. А то в шлеме моя бритая солдатская голова мерзла». 13.01.42: «Сегодня был в ларьке. Купил пудру „Аромат цветов“ (дрянь), папку для бумаг, зубной порошок, почтовой бумаги. Еще купил белые (маскировочные) рукавицы, – разодрал одну из них по швам, и получился носовой платок…» Вот такие немудреные солдатские заботы!

Но никакие неудобства не могли сравниться с изнурительным ощущением голода. Шефнер прибыл в редакцию в крайней степени истощения, и есть ему хотелось ежеминутно. «Мерзну, чувствую себя плохо. Скоро могу свалиться от голода. Все время думается о жратве. Поем ли я когда-нибудь теперь досыта?» – сердился он (10.01.42). «Чувствую себя очень слабым. Еще две недели этой голодовки, и я свалюсь» (16.01.42). «Страдаю от голода. Чувствую большую слабость» (18.01.42). Шефнер балансировал на грани выживания. 12 января записывал: «Сегодня мне 27 лет. О, день рождения без вина… Грустно. Попросил у фотографа Нордштейна хороших папирос. Курил сегодня „Борцы“. Кроме того, со вчерашнего ужина героически-стоически отложил хлеба около 100 гр., чтобы сегодня день был сытнее, и сегодня съел. В этих папиросах и хлебе и выразился праздник дня моего рождения».

Голод, холод, неуверенность в себе преследовали Шефнера, но, вопреки всему, он умудрялся много читать, стараясь отыскивать книжки посерьезнее. «Читаю опять „Хаджи Мурата“ Толстого. Хорошая вещь!» (7.01.42). «Читаю Клаузевица…» (10.01.42). «Вчера читал Стендаля „Пармский монастырь“. А скучная, признаться, книга. Читаю Малышкина „Уездная любовь“. В восторге. Вот не знал, что это такой хороший писатель. Читаю с наслаждением. Сейчас опять сяду к печке и буду читать. И закурю. Еще осталась одна хорошая папироса…» (12.01.42). Малышкин произвел на него нежданно сильное впечатление: «Вчера долго-долго читал Малышкина. Хорошо как пишет! К счастью, еще не все прочел, еще на сегодняшний вечер осталось. Если света не будет, почитаю у печки…» (13.01.42). И стихи у него проклюнулись. «Вчера сделал одно короткое стихотворение и сегодня одно. Это впервые, кажется, за пять месяцев», – отметил Шефнер 12 января. А 15-го записывал: «Сейчас ночь. Я дежурю по редакции. Сижу в секретариате при свете мигающей „летучей мыши“ и мерзну… Начал одно новое стихотворение…»

И пожалуй, не меньше, чем голод, мучила тревога о близких. «Только сердце сосет: а что дома? Что с мамой, с Галей…» (12.01.42).

21.1.42. 02:30. Эту ночь дежурю по редакции. Опять здесь холодно, хотя не так, как в прошлое мое дежурство. Опять нет тока – горит «летучая мышь». Из дому писем все нет. Я уже почти уверен, что случилось плохое. Приезжающие из Ленинграда рассказывают об ужасах. Люди умирают с голода на каждом шагу. На улицах валятся, умирают, и трупы лежат долго неубранными. Нет квартиры, где нет покойника. Трамваи не ходят, света нет, воды нет. Уже наблюдаются случаи людоедства.

Скоро ли прорвем блокаду? Ленинградцам грозит почти поголовная смерть. С тоской и нестерпимой болью думаю о маме и Гале. И ничем не могу им помочь. Во-первых, не могу ехать в Ленинград, во-вторых, сам голодаю – правда, не так, как они. Но чувствую я себя очень слабым. Долго не выдержу.

На дворе большой мороз. Говорят – 32 градуса мороза. Пока шел на обед в столовую, чуть не отморозил нос. Натираю лицо глицерином и борным вазелином перед каждой прогулкой в столовую. Был в АХО насчет теплого обмундирования, – решат через два дня. Пока ношу гимнастерку Атарова, сапоги Фетисова и брюки Прусьяна. С миру по нитке.

Сегодня кончил стихотворение. Слабое. Вчера наслаждался – перечитывал Чехова. К сожалению, достал только I том. Сейчас буду читать академика Обручева «От Кяхты до Кульджи». Вчера отослал все письма, написанные позавчера. Что с мамой и Галюшей?

23 января прибавили хлебную норму. «Теперь я съедаю в день 400 грамм хлеба, – записывал Шефнер. – Чувствую себя, впрочем, таким же голодным, так как приварка (суп, каша) не увеличили». А еще добавил: «Вчера получил диагоналевые брюки. Неплохие. Теперь надо выцарапать в АХО и диагоналевую гимнастерку…»

27 января Шефнер сокрушался: «В бане не был больше месяца. Сегодня у врача снял одежду – и сам себя испугался. Кожа висит складками на ребрах. Голодающий индус». Он старался обедать и завтракать разом – «утром голодно, зато потом в брюхе больше». Но это было слабое утешение.

В газете периодически печатали его стихи. Редакционные задания он исправно выполнял, и обзор писем из госпиталей тоже опубликовали, без подписи.

В ночь на 30 января Шефнер заносил в дневник:

Вчера сдал Карелину стихотворение «Мстителю». Со вчерашнего дня получаю дополнительное питание: омлет и 5 грамм какао в порошке. Увы, это только на 6 дней, до 2-го февраля… Мороз спал. Сегодня выпал снег… Обнаружил на себе вшей. Это очень противно. Тело чешется. Месяц не был в бане, не менял белья. Обещают на днях баню.

Читаю «Кюхлю» Тынянова, вернее перечитываю. Еще читаю «Нездешние вечера» Кузмина… Сейчас с шоссе слышен грохот и гуденье моторов. Идут танки. Не собирается ли и наша армия наступать? Давно пора.

Сегодня у нас в комнате чудесно протопилась печка. Очень хорошо было посидеть у огня. Какое счастье – огонь, – я это только теперь по-настоящему понял… Лунные вечера прекрасны. Заснеженный лес – сказочен. Это пошлое определение, но другого не придумаешь…

А вечером того же дня он ликовал: «Сегодня была, наконец, баня. И даже с паром. Напарился до одурения. Вымылся чудесно. Теперь чувствую слабость. По этому случаю съел сразу два омлета – один за день вперед… Сегодня хорошая сводка. Мы продвигаемся на юге».

1.2.42. 20:00. Из дому – ничего. Чувствую себя плохо. Слабость.

Вчера написал одно стихотворение.

Заходил Гульбин. В БАО – грустно. Галкин умер от голоду, еще несколько человек умерло. Труп одного шофера уже месяц лежит в санчасти, – гроба сделать не могут. Половину ребят, в том числе и Костю Иванова, отослали в Л-д, в 6-й район базирования. В землянках холод. Народу мало, топить некому. Все абсолютно завшивели. Все ослабли, лежат.

Нет папирос. Стреляю. Курить хочется до