Дубль два. Книга вторая - Олег Дмитриев

не обозначил, что услышал вопрос. Он был занят тем, чтобы организовать второй за краткий промежуток времени проход в непроходимые дебри. Перед нами не было ни колеи, ни тропки. Знающий зверь, много, сильно, памятно битый, подходил к лёжке каждый раз с новой стороны.

— За час доберёмся, — ответил Речью Ося. Его стеклянный дом плясал в плотно сжатых ладонях Хранителя, так и норовя выскочить и разлететься на осколки в этом скачущем безобразии.

Патруль осторожно, вроде бы, но с заметными усилиями продирался по редколесью. Озеро Лача давно осталось за спиной. Слева и справа чувствовались, а иногда сквозь лесок и виднелись, болота, таящиеся за ивняком, рогозом и багульником. Видал я такие, правда, поменьше гораздо. Шагаешь себе с ведёрком с кочки на кочку, и тут — оп! И по пояс в мутной чёрной жиже. В этих же краях, с поправкой на размеры трясины, вряд ли удалось бы отделаться такой глубиной.

— Это кто ж тут так спрятался? — поинтересовался я у Древа, когда машина на пару секунд замерла, дав мне возможность найти нашу точку-коннектор на его сфере.

— Представления не имею, — отозвался Ося тут же. — На-ка, глянь. Вдруг у тебя мыслишка какая появится? Вряд ли, конечно, но разве что чудо…

Я хотел было ответить, что для почти двухнедельного вполне себе справляюсь, но тут посыпались «картиночки». И стало вовсе не до разговоров.

В окрестных болотах, под ряской, слоями воды, сырого торфа, снова воды, между переплетёнными многоярусной паутиной кореньями, висели тела. Люди, звери большие и мелкие. На глубине таились чудища, похожие на подводных динозавров, но их разглядеть хорошо не получалось. К счастью.

Прямо по ходу нашего движения, на заросших пустырях, с трудом различимых в сплошном бурьяне и каком-то дурном редком хилом лесу, виднелись следы человека. Выжженные проплешины, давным-давно отвоёванные природой обратно. Заболоченные дороги и тропки, по которым Бог знает сколько лет не ступала ничья нога. Разваленные древние очаги. Рассы́павшиеся в труху избы. И могилы. Слишком много могил. А посреди них, еле различимая за деревьями, старая не то церквушка, не то часовня, с давно упавшим или сбитым крестом. А под ней…

— Что это⁈ — я от неожиданности даже выпустил ручку, за которую держался, едва мы съехали с насмерть разбитого просёлка в лесную целину. Патруль тут же игриво, по-дружески, подтолкнул меня бортом под рёбра. Кажется, что-то хрустнуло.

— Любимая игра двуногих это, Яр. «Убей непохожего» называется. Тут жили те, кто слушал голоса камней. Те умели погоду подсказывать. Кто поумнее — понимал по ним, когда рыбу ловить, когда хлеб да репу сеять, — монотонно говорило Древо. — Потом пришли те, кто верил в подземных драконов и карликов, которым надо было девок в болота отправлять. Потом — огнепоклонники. Потом те, кто верил в Великое Светлое Небо. Или в Великого Медведя, не важно. И все, каждый следующий, норовили извести предыдущих. Без пощады, без жалости, под корень у самой земли. Мол, чего их жалеть — они ж нелюди? Странное вы племя, человечки. С каждым поколением всё больше и больше вас нарождается, и с каждой новой войной вы друг друга всё больше и больше убиваете. И плодитесь заново. И верите в новое. Из раза в раз одно и то же…

— Человек должен во что-то верить, — проговорил я, даже не пытаясь сосчитать спрессованные за тысячелетия слои тел, что лежали под холмом.

— А чего бы с себя-то не начать? — горько, кажется, спросило Древо. — Вон, один давеча в петлю лез. А теперь телепатическим общением владеет, полупокойников воскрешает, монстров под ил убирает да предвечные сущности возвращает к жизни. И всех делов-то — в себя поверил.

Я молчал. Молчал, когда Патруль, кряхтя, повернул направо, увозя нас вдоль изгиба болота подальше от страшного холма. Молчал, когда Энджи, рискуя расшибиться, отпустила сидение и вместо него взяла меня за руку, пытаясь заглянуть в глаза. Спорить с Осиной было глупо всегда. Сейчас — тем более.

— А почему мы ещё не все поголовно стали чёрными? Я так понял, спор могло бы хватить на всех давным-давно, — всплыл сам собой долго мучивший меня вопрос.

— А по тому же самому. Если все в одно и то же верить станут, одному и тому же служить — им, чёрным, жрать нечего станет. Передохнут от бескормицы по большей части, — буркнул Ося.

— Почему? — рядом с ним можно было не опасаться задать идиотский вопрос. Потому что все они, наверное, с его точки зрения и высоты прожитых лет были идиотскими. Но против ожидания он не стал брюзжать, а пояснил вполне спокойно:

— Они энергией питаются. Но такой, полуфабрикатной, что ли. Чистая Ярь — яд для них. А всё, что по накалу ниже — деликатес. Любви и злобы избегают, потому что от них до Яри чуть-чуть совсем. Тоска, печаль, горе, стыд, зависть — вот их основной рацион. А самое сладкое — отчаяние и бессилие. Потому что от них до Яри дальше всего. Чёрные, те, что выше третьего ранга, на эмоции вообще не способны. Механизмы они больше, чем люди уже. Те, что пониже — уверенные в себе, дерзкие, бойкие, наглые. Любовь в нормальном смысле слова их не интересует. Страха мало испытывают — говорю же, уверенные чересчур. А сами они для паразитов, что из спор вылупляются — смертельный яд. Такая вот хитрая придумка. Не будь вас, обычных — давно бы на голодном пайке сидели. Вот и выводят всё новые и новые способы, как бы и ужалить побольнее, и насмерть не убить. Падлы.

Ниссан переваливался на корнях и кочках, норовя того и гляди залечь на бок. Пират уверенно крутил штурвал. Я только сейчас заметил на обивке руля глубокие вмятины и борозды от его «хваталки». Обогнув невесть откуда взявшийся островок высокого, делового леса, мы выбрались на прогал, узкий язык твёрдой и условно ровной поверхности меж двух болот. Который упирался прямо в гору.

Ясно, что горам в этих местах, среди топей и лесов, делать нечего. Но рельеф поражал. Наверное, непривычностью и неожиданностью — после часа попрыгушек по болотам такое увидеть не ожидаешь точно.

Перед капотом высились, приближаясь, здоровенные ели, уходившие, казалось, в самое небо. Они росли по холму или небольшой сопочке так плотно, как в самом дремучем из когда-либо виденных мной ельников. Нижний ярус, кольцо деревьев, что окружало возвышенность, ветвями касался мха.