ПоэZия русской зимы - Алиса Владимировна Орлова

я знаю слишком много трудных слов

и снова не смогу сказать попроще

о том, как, ускользнув из вещих снов,

они идут колоннами на площадь

в начале мая – нет, не на парад

как волокут ржавеющую а́рту

им возле белокаменных палат

быть не по чину, да и не по фарту

пока вельможа тонкий рот кривит

добро на их могилах наживая

брусчатка гулкой площади кровит

а горизонт – как рана ножевая

не на парад и нет, не на поклон —

стоят, глядят, как смерть на лобном месте

бросает кость

пока не припекло

стоят, молчат и вслед прохожих крестят

Анна Ревякина

Кевларовый век

Квартира номер 20

Условия, в которых я живу, —

в которых я из стрекозы в жену

превращена казённою особой, —

московская хрущоба.

Две с половиной комнаты на юг,

в которых я, теряя речь и нюх,

живу, закрывшись. Вот уже полгода

от двери до окна, от шкафа до комода

мой путь. Тропинки меж советских книг,

в которых странный каменный язык,

но восхитительно прекрасны запятые.

Уродлив быт, где ржавое и злое

течёт по старым трубам домостроя.

И где-то там, где До впадает в нецк,

где говорят, что он нам всем отец.

На берегу во храме на крови,

где я училась горю нелюбви.

Там где-то часть меня. Я эту часть

люблю сильней, чем мог бы ты представить.

Пойми, я там не только родилась,

погребена я там.

Среди развалин,

среди руин, среди донецких роз,

среди ослепших окон.

И если будет на земле потоп,

не смоет дождь ни наш святой некрополь,

ни города вокруг.

Потушит лишь

и сохранит нам жизнь,

заранее считающимся тленом.

Качаю люльку, тише, спи, малыш,

и слушай сказку о любви обыкновенной.

2020, Москва

Фортификационная проза

Семёну Пегову

Мы встречались с ним в лобби-баре одного отеля.

И он выглядел как домашний кот, зачем-то надевший хаки.

Мельницы этой войны слишком быстро мелют.

А от воды этой войны после первого кипячения накипь.

Мы потом с ним ездили туда, где уже по-настоящему страшно.

Не так, как в центре, в центре – это цветочки. Ты помнишь розы?

Для меня пятисотой гражданской любое оружие – это Калашников.

А любые стихи – это фортификационная проза.

Не хочу забывать тебя. Как ты смотрел и щурился,

как сидел вальяжно, как ел, как держал приборы.

И мне кажется или не кажется, что скоро в Донецке на улицах

останутся только раненые поэты и бронзовые военкоры.

2022, Донецк

Вечный город

«Не читайте газет, и не будет войны».

От войны до войны было небо – ни облачка.

Приезжай к нам в Донецк, привези нам немного воды

и краюху Луны вместо месяца корочки.

Лунный хлеб так похож на огни Ильича.

Это главный проспект наш – дорога подлунная.

Если б город умел мой от боли кричать.

Если б город умел мой о чём-нибудь думать

другом. Кроме этой войны, кроме этих расстрелов в упор.

Если б мог он, то встал бы, прикрыл бы тебя, ротозея.

Я не знаю, за что ему всё это. И в какой ни заглядывай двор,

всюду видятся штрихпунктирные контуры Колизея.

2022, Донецк

Марик

У мамы моей в Донецке рыжий котей.

У мамы моей из крана ещё рыжей

раз в четверо суток течёт вода.

Но мама моя говорит: «Это ерунда».

А страшно ей только, когда по нам,

по нашим высоткам, садикам и дворам

стреляют без продыху день за днём.

«Мы здесь всё ещё живём. Мы здесь все ещё живьём», —

коту повторяет мама. А кот урчит:

«Не бойся, не бойся, я твой желтоглазый щит,

я Марик, я твой, мы вместе, мы заодно.

Смотри, моя шерсть – позолоченное руно.

Я приношу удачу, наглаживай и корми».

Во время войны так важно остаться людьми.

Во время войны так важно любить кота —

от носа сердечком до рыжего до хвоста.

2022, Москва

«Когда ранят кого-то из крови и плоти…»

Когда ранят кого-то из крови и плоти —

мужчину в окопе

или женщину в городе,

Можно видеть, как кровь настоящей рекой.

Не поверишь, но крови бывает так много

в одном маленьком человеке.

Очень много, я видела, целое море.

Когда чёрный наводчик, душу продавший

и в довесок гнилую печёнку,

стреляет без промаха.

Когда здание старой советской постройки

щурит окна слепые или, напротив,

распахнув их навстречу химерам и демонам,

смотрит в небо, а небо исчиркано мелом.

Это небо немирья, на синем белые символы.

Не хочу говорить тебе, что они значат.

Я вхожу в эти здания ад-министраций.

По стеклу, проводам и чужим фотографиям.

Их сорвало со стен, разметало по лестницам.

Мне кричат, чтоб смотрела я под ноги. Господи,

я хочу посмотреть, как наступит девятое мая.

Не девятого и не мая, но ты меня понял.

То, что я никогда не забуду? Французское слово —

жалюзи, в нём и жалость и жало.

Я увидела их, не узнала.

На полу я увидела многометровые ленты,

словно кто-то пришёл, гружёный бинтами,

и потратил неделю, чтобы их размотать.

Эти белые ленты повсюду.

Их так много, что можно вдоль горизонта.

И больное колено