Благородство духа. Утраченный идеал - Роб Римен

угрозой. Поэтому, помимо культурной деятельности, он интенсивно занимается политикой и активно участвует в антифашистском сопротивлении вместе со своими лучшими друзьями, среди которых такие известные люди, как Андреа Каффи и Никола Кьяромонте, а также братья его будущей жены Наталии Леви. Ибо фашизм — это ложь, отрицающая основополагающие ценности европейской культуры.

Для Леоне Гинцбурга и его политических друзей наступают годы преследований, арестов, тюремного заключения; в 1940 году Гинцбурга вместе с семьей высылают в маленькую деревушку в Абруццо. 25 июля 1943 года происходит свержение Муссолини. Гинцбург отправляется в Рим, чтобы вернуться к активной политической деятельности. В сентябре 1943 года наци оккупируют Италию. В ноябре этого года Гинцбург вновь арестован за участие в выпуске подпольной газеты. Итальянские фашисты выдают его немцам. Из государственной тюрьмы в Риме он пишет Наталии письмо, последнее свидетельство его жизни. Он сообщает, как неизменно пытается преодолевать страх и не поддаваться заботе о собственной участи, но думать о судьбе своих близких. Он заканчивает письмо словами: «Будь мужественной!» Это мужество Сократа, которое он имеет в виду: мужество быть мудрым; продолжать различать между добром и злом; оставаться верным поискам истины. Быть мужественной, как сам он хотел быть мужественным.

VI

Сколько уже? Сколько еще? Обессиленный, без сознания от боли, он лежит в своей камере. Когда начались эти пытки? Он уже не знает. День за днем не дают ему спать. Каждые несколько часов его вытаскивают из камеры, помещают в пространство чуть больше его собственной камеры и сажают, связанного, на стул. За столом, напротив него сидит немецкий офицер и задает вопросы, сзади него стоит мучитель, который обеими руками бьет его по вискам. Налево! Направо! Налево! Направо! Как маятник, его голова движется туда и сюда, и вот теперь, когда он лежит на полу своей камеры, у него чувство, словно каменные глыбы перекатываются через его голову. Из-за боли он не может заснуть, но усталость настолько сильна, что он ни о чем больше не может думать и теряет сознание.

Ему кажется или это происходит на самом деле? Он уже не знает. Дверь открывается, и священник, в сутане, но с огромной свастикой на груди входит в камеру и усаживается на небольшую скамеечку. Он потрясен, в этом маленьком худощавом человеке средних лет он узнает своего бывшего коллегу по университету. Он не может припомнить его имени и не знает точно, на каком факультете тот преподавал. Теология? Философия? Может быть, история или история искусств, он не знает. Во всяком случае, это был человек, которого он, без всякого конкретного повода, по возможности избегал, хотя ему бросалось в глаза, что тот явно искал с ним контакта. Но почему-то этот человек не вызывал у него особой симпатии, и он держался от него на расстоянии, хотя и старался не проявлять недружелюбия. Складывалось впечатление, что священник не пользовался любовью никого из коллег, хотя все питали большое уважение к его интеллектуальным способностям. Не было ни одной книги, которой он бы ни прочитал, а его языковые познания были просто феноменальны. Он мог читать даже по-русски. И вдруг ему вспоминается одно происшествие. В январе 1934 года он отказался — одним из немногих, как потом выяснилось, — принести фашистскому режиму присягу на верность. Когда он покидал свой кабинет в университете, поскольку его пребывание там сделалось нежелательным, священник зашел к нему. Он остался стоять в дверях и лишь сказал: «Мы тебе этого не простим». Гинцбург глянул на него удивленно и спросил только: «А кто это “мы” и чего вы мне “не простите”?» Незваный посетитель ответил: «Мы, то есть такие люди, как я, которые понимают, что наивысшая мудрость заключается в том, что нужно всегда приспосабливаться, и тебе не простится то, что ты приспосабливаться не желаешь». Священник, тогда еще с католическим крестом на груди, молча посмотрел на него, повернулся и вышел. И вплоть до того, как он покинул университет, этого человека он больше не видел. И вот теперь он снова здесь, десять лет спустя, в темной, холодной камере. Или нет? Ему померещилось? И тогда посетитель заговорил.

VII

«Ты меня узнаешь? Думаю, да. Да, это я. Мы знаем друг друга. Мы были коллегами, хотя ты старался по возможности меня игнорировать. А почему? Из-за того, что я тогда уже принес обет послушания? Разве свободные, критически настроенные интеллектуалы не смотрели поэтому на меня сверху вниз? Разве человек менее ценен, если он готов склониться перед авторитетом? Как часто я пытался с тобой и с твоими друзьями вступить в разговор, в сократический разговор, заметь: с образованными людьми, по законам диалектики, в поисках истины. Я задавал вопросы. Но вы меня игнорировали, словно я вообще не имел права на существование». Негромкий, вкрадчивый голос смолк на мгновение. В нем зазвучала насмешка. «Какому великому уму однажды вздумалось назвать государственную тюрьму в Риме Regina Coeli, Царица Небесная? Понимаешь, насколько я чувствую себя здесь как дома? Здесь нужно слушаться! Только ты, мой друг, опять-таки не слушаешься. Почему ты даешь себя мучить? Почему ты все еще не желаешь приспосабливаться? Ты все еще не понимаешь? Не понимаешь, что и ты можешь быть счастлив, быть рядом с женой и детьми, вместо того чтобы лежать на полу холодной как лед камеры и умирать в луже собственной крови? Давай, пока не поздно, после стольких лет ожидания, проведем наконец наш сократический разговор.

Первый вопрос. Почему именно нам, знатокам классиков, рассудительным людям, нужно было напрягать силы ради лучшего мира? Кому, как не нам, было знать это лучше прочих? Отвечай! Кто беспрестанно жалуется на духовное оскудение своего времени и на то, что деньги убили всякую мораль? Точно, Франческо Петрарка в своих непревзойденных письмах. Семьсот лет тому назад, друг мой. Семьсот лет тому назад. Было ли с тех пор такое время, хотя бы год, без таких жалоб? Принес ли весь этот прогресс хоть малейшие улучшения? Мы знаем ответ. Ты такой ужасно требовательный, если дело касается любимой тобою истины, несмотря на это, не хочешь, чтобы правил авторитарный принцип. Нет, необходимы свобода и демократия. Почему? Мне это не понятно. Неужели ты настолько невнимательно читал Герцена, что тебе не попалось такое место: “Кто уважает истину — пойдет ли тот спрашивать мнение встречного, поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?”. Ну и каков будет твой комментарий? И Платон, наш божественный Платон, разве не обладал он даром пророчества, когда предсказывал,