Россия и Запад: война миров - Орехов Дмитрий

дешёвой рабочей силы; они разоряли местную торговлю, развязывали кровопролитные этнические войны среди китайских, яванских и малайских сообществ, подчиняли и порабощали. Отказ же туземцев работать был ранней формой сопротивления.

Эстафету из рук малайзийского учёного принял Эдвард Саид, выпустивший в 1979 году свою эпохальную работу «Ориентализм». Большая часть книги профессора-палестинца была посвящена Ближнему Востоку и арабам, тем самым, которые, как считают на Западе, «ездят на верблюдах, имеют нос крючком и поголовно являются террористами и продажными распутниками». Профессор Саид доказывал, что европейцы никогда не хотели знать настоящий Восток, обходясь ложным представлением о нём — ориентализмом. Ориентализм не изображает Восток как реальность и естественную данность и не описывает его как регион. Ориентализм — это ложная идея Востока, основывающаяся на империалистических установках западного сознания.

Если книги Родни и Алатаса произвели эффект разорвавшихся бомб, то книга Саида стала землетрясением. Её перевели на десятки языков и включили в программы по новейшей истории во многих университетах мира. «Ориентализм» спровоцировал вал научных исследований по колониальной и неоколониальной мифологии.

Увы, в то самое время, когда в так называемом третьем мире усиливался антиколониальный дискурс, на нашей родине плодились всё новые и новые чистильщики западных сапог. Апофеозом этого движения в цивилизацию стала речь Ельцина в Конгрессе США «Боже, благослови Америку!» в 1992 году. Парадокс состоял в том, что собственных Алатасов и быстрых разумом Саидов российская земля научилась рождать очень давно, но добровольное лакейство нашей элиты перечеркнуло всё. Спустя тридцать с лишним лет это по-прежнему остаётся проблемой. Даже после начала СВО, когда многие люди с синдромом колониального мышления покинули страну, у нас всё ещё находятся любители вестернизации, либерализации, глобализации, цифровой трансформации и т. д., спящие и видящие себя всадниками в белых пробковых шлемах посреди бестолкового туземного люда. Иногда (особенно после окрика сверху) в их глазах мелькает тревога, на лице отражается сомнение, но потом на губах опять появляется блаженная улыбка, и милые старые видения прочно завладевают ими. Джонатан Свифт описал похожих людей в романе о путешествии Гулливера на летающий остров Лапуту. Высший класс этого острова был настолько занят цифрами и сложными расчётами, что каждый сановник выходил на улицу только в сопровождении мальчика-слуги, который время от времени бил своего господина по губам пузырём с горохом, возвращая его таким образом к реальности.

Как же нам пробудить от грёз наших лапутян? Может, обязать их сдавать экзамен по классикам антиколониальной мысли? Не хотят знать Пушкина и Достоевского, Данилевского и Николая Трубецкого — пусть учат Родни, Саида и Алатаса[19].

Фашизм — это твой смех, когда убивают другого

Фашизм на нашей земле: зигующие руки, пытки, издевательства, война с мирным населением, расовая теория превосходства…

Вы скажете, что фашизм только на Украине и в Прибалтике? А как же наши господа актёры-писатели-музыканты, собиравшие деньги для нацбатов и выступавшие перед зигующими карателями в зоне АТО? Как же все эти креативные, чья любовь к свободной Украине уживается с какой-то брезгливой ненавистью к русскому народу? Нет, ребята, фашизм давно уже прописался у нас. Чума в нашем доме. Как же это случилось?

Мне почему-то вспоминается время, когда мы перестали говорить о правде и справедливости, а заговорили об эффективности и конкурентоспособности. Это в те времена нечестные стали «успешными», а честные — «совками» и «лузерами». Сдвиг в массовом сознании подкреплялся соответствующими явлениями в культуре. Советские кумиры Стругацкие в своих книгах прославляли прогресс и «прогрессоров». Как они при этом рассуждали, не секрет. «Для меня и для тебя тоже коммунизм — это братство интеллигенции, а не всяких там вонючих садовников, — писал брату Аркадий Стругацкий. — На солженицынских матрёнах коммунизма не построишь».

Высокомерное отношение к труженикам и праведникам из простого народа (таким, как героиня рассказа Солженицына «Матрёнин двор»), на рубеже восьмидесятых-девяностых стало нормой. Мы уверили себя, что свет миру там, где деньги и технологии. Там же, где ничего подобного нет, там вообще ничего нет — только дикость и нищета. Ну, может быть, ещё людоедство. Неудивительно, что мы стали гнушаться «грязных садовников», которые не вошли в продвинутую западную цивилизацию, — всех этих несчастных вьетнамцев, кубинцев, конголезцев, чилийцев… К их героям мы тоже теперь относились соответственно.

Я помню статьи в журналах, в которых с презрением говорилось о Сальвадоре Альенде и с восторгом о Пиночете, который «построил в Чили рыночную экономику». О Че Геваре теперь если и вспоминали, то с иронией. Началось переименование улиц, названных в честь Патриса Лумумбы, имя героя Африки убрали из названия московского Университета дружбы народов (уже вернули). Логика была понятна — убийство Лумумбы спланировали наши новые друзья американцы, а стоило ли портить им настроение? Да, теперь мы дружили с теми — успешными, белыми, а потому активно избавлялись от неудобных имён и историй. Если же мы и говорили о небелых и незападных, то, как правило, со смешком:

На острове Таити

жил негр Тити-Мити,

жил негр Тити-Мити,

Был чёрный, как сапог.

Вставал он утром рано,

Съедал он три банана

И, съевши три банана,

Ложился на песок…

Конечно, эту чепуху сочинили ещё в советское время, но тогда её пели разве что в подворотне, а теперь песню исполняли на федеральном канале. И в этом было что-то оскорбительное, расчеловечивающее. Особенно для тех, кто помнил Давида Диопа:

Белый убил моего отца,

Потому что мой отец был горд.

Белый изнасиловал мою мать,

Потому что моя мать была красива.

Белый изнурял моего брата

Под раскалённым солнцем дорог,

Потому что мой брат был силён.

Белый повернулся ко мне,

Его руки были красными от крови.

Он плюнул в моё чёрное лицо и закричал:

— Эй, бой, принеси миску, полотенце и воду!

«Всякий раз, когда где-то линчуют очередного беднягу, всякий раз, когда где-то пытают очередного несчастного, я чувствую себя униженным и растерзанным на части», — писал Эме Сезер, великий поэт Мартиники.

«Признать свою принадлежность к третьему миру для нас означает, перефразируя слова Хосе Марти, подтвердить, что мы чувствуем на своей щеке каждый удар, нанесённый по любому человеку в любой точке мира», — говорил герой Чёрной Африки Тома Санкара.

Но мы перестали чувствовать на своих щеках удары, которые Запад наносил людям по всему миру. Более того, мы находили эти удары смешными. Поэт Игорь Иртеньев, телевизионный кумир перестройки, смеялся над смертью Чаушеску. Да,