Россия и Запад: война миров - Орехов Дмитрий

Ряды героев поредели

В теченье считаных недель.

Друзья, мне страшно за Фиделя,

Скажи, ты жив ещё, Фидель?

Да, американские империалисты много раз пытались убить Фиделя Кастро. На него было совершено несколько сотен покушений. Это был человек, бросивший Джорджу Бушу: «Вы, столь привязанный к крупным состояниям как миллионер и сын миллионера, возможно, никогда не сможете понять, что есть люди неподкупные и безразличные к деньгам». Это был человек, который встал на защиту простого народа — и победил. Достойно ли это насмешек? Достойно ли вообще делать покушения на жизнь предметом своего поэтического веселья? Хиллари Клинтон, как известно, не пишет стихов, но её «вау» при известии о расправе над Каддафи из той же серии, что стишок Иртеньева. Но дело, конечно, не в Иртеньеве — дело в аудитории, которая ему аплодировала стоя.

А вот народный артист России Алексей Козлов под смешки и улыбочки исполнил с друзьями-музыкантами песню «Патрис Лумумба» в передаче «В нашу гавань заходили корабли»:

Погиб-убит герой Патрис Лумумба,

И Конго без него осиротела.

Его жена, красавица Полина

С другим мужчиной жить не захотела…

В 1961 году ЦРУ и бельгийские спецслужбы действительно убили премьер-министра Конго Патриса Лумумбу. Перед смертью его пытали. Тело расчленили и растворили в кислоте. Его дети осиротели, его вдова действительно больше не вышла замуж. Это было самое настоящее нацистское преступление, за которое ни в США, ни в Бельгии никто не понёс наказания. Можно ли над этим потешаться? Можно ли, например, спеть подобную песню про убитого в концлагере еврея и его вдову?

Вы скажете — да они ни о чём таком не думают, просто весело исполняют «дворовую песню». Я отвечу: вот это-то и страшно. Страшно, что можно вот так, веселясь и раскачиваясь, петь этот текст. Страшно, что никто в студии их не остановил. Страшно, что редакторы выпустили эту передачу в эфир.

Бахтин написал однажды, что смех не воздвигает костров, но получил резкую отповедь Аверинцева: да, смех не воздвигает костров, но он часто у костров звучит, и потешные колпаки на головах жертв — необходимая принадлежность аутодафе. Пушкин, прочитав комедию Вольтера о смерти Жанны д'Арк, сравнил автора с римским палачом. Поэт с удивлением писал о том, что во Франции, где у Вольтера было столько врагов и завистников, не нашлось никого, кто дал бы ответ цинику-просветителю, «присовокупившему поругание к смертным мучениям девы». «Жалкий век! Жалкий народ!» — восклицал Александр Сергеевич.

А может быть, жалкий век — это наш век? А может быть, жалкий народ — это мы? Может быть, именно так мы проспали в нашем доме чуму? Может быть, иронизируя и смеясь над смертью таких героев, как Лумумба, мы приближали бомбёжки Донбасса и сожжение людей в Одессе? Так ли уж долог путь от интеллигентского презрения к «вонючим садовникам» и «матрёнам» до ненависти к «ватникам» и «колорадам»? Может быть, через песенки Козлова и Макаревича, через стишки Быкова и Иртеньева, через снобистские пошлости Стругацких и вползал в наши дома смрадный повелитель мух? Не занесённый с другой планеты, не немецкий, не итальянский, не канадско-американский, а свой собственный, поганый, доморощенный? Не отсюда ли пошла нацистская чума — та самая, которую мы вовремя не распознали и не научились лечить?

Эме Сезер писал в «Речи о колониализме», что когда утром люди просыпаются и с удивлением видят в своём мире самый настоящий нацизм, причина этого проста: «Однажды они уже простили его, закрыли на него глаза, узаконили его, потому что до сих пор он применялся только к неевропейским народам». Однако тот, кто прощает нацизм по отношению к неевропейским народам, тоже несёт за него ответственность. И однажды сам пострадает от него.

Да, это непросто принять. Но каждый раз, когда американцы убивали кого-то в Сомали, Йемене, Судане или Панаме, а мы принимали это как факт или говорили: «Ах, это так далеко! Что мы можем об этом знать?»; и каждый раз, когда они пытали кого-то в своих секретных тюрьмах, а мы пели песню об их демократических институтах; и каждый раз, когда они стравливали в кровавой распре народы Африки или Ближнего Востока, а мы отворачивались и бормотали что-то про межплеменные раздоры; и каждый раз, когда в Никарагуа люди сдавали кровь, чтобы не умереть от голода, а мы повторяли байки об их отсталости и неумении работать; и каждый раз, когда дети в Камбодже подрывались на американских бомбах, а мы восхищались американской техникой и уровнем потребления; и каждый раз, когда мы вместе с ними называли кого-то отсталыми, забывая, как делали этих людей отсталыми, как заковывали в цепи, как продавали в рабство, как сгоняли в резервации, как похищали детей, — каждый раз происходило страшное, и чума вползала в наши дома, и мы впускали в свои вены токсичный яд, разлагающий яд нацизма; и в конце всех этих несправедливостей, всей этой пошлости и отвратительной лжи в наш мир пришло то чудовищное, что мы наблюдаем сейчас.

Потому что фашизм — это не только крики «хайль!» и «слава Украине!». Фашизм — это разделение людей на грязных и чистых, отсталых и развитых, на тех, кого можно и кого нельзя. Фашизм — это твой смех, когда убивают другого. А иногда фашизм — это просто молчание. Потому что даже через молчание ты становишься соучастником преступления. И тогда превращения одних в жертвы, а других в зигующую свору больше не избежать[20].

Синдром госпожи Бовари

Теракт в «Крокус Сити Холле» вызвал разделение среди иноагентов. Некоторые из них объявили о своём сочувствии жертвам трагедии; другие, напротив, выдали стандартный набор русофобских обвинений в адрес народа и власти; третьи пустились в рассуждения о пошлости публичной скорби.

В какой-то степени любая скорбь на людях и вправду пошла. Лев Толстой показал нам это в повести «Детство» на примере Николеньки Иртеньева — мальчик, потерявший мать, испытывал подлинное горе в ту минуту, когда один стоял над её телом; когда же рядом были другие люди, он плакал, стараясь показать, что огорчён больше всех. Да, все мы играем социальные роли, все привносим в жизнь некоторую толику театральности. И всё-таки общество так устроено, что мы вынуждены обмениваться суждениями о том, что