Эпоха веры - Уильям Джеймс Дюрант

кодекс, подкрепленный сверхъестественными санкциями, достаточно сильными, чтобы сдержать необщительные порывы жестоких людей; она предложила ей монастырские убежища для мужчин и женщин и классические рукописи; она управляла ею с помощью епископских судов, давала образование в школах и университетах и приручала земных королей к моральной ответственности и задачам мира. Она осветила жизнь своих детей поэзией, драмой и песнями и вдохновила их на создание самых благородных произведений искусства в истории. Не сумев создать утопию равенства среди неравных по силам людей, она организовала благотворительность и гостеприимство и в какой-то мере защитила слабых от сильных. Она, вне всякого сомнения, была величайшей цивилизующей силой в средневековой европейской истории.

ГЛАВА XXX. Мораль и нравы христианства 700-1300 гг.

I. ХРИСТИАНСКАЯ ЭТИКА

Мужчина на стадии джунглей или охоты должен был быть жадным, жадно искать пищу и с усердием поглощать ее, потому что, получив пищу, он не мог быть уверен, что получит ее снова. Он должен был быть сексуально чувствительным, часто беспорядочным, потому что высокая смертность вынуждала к высокой рождаемости; каждая женщина должна была стать матерью, когда это возможно, а функция самца заключалась в том, чтобы быть всегда в тепле. Он должен был быть драчливым, всегда готовым к бою за пищу или пару. Пороки когда-то были добродетелями, необходимыми для выживания.

Но когда человек обнаружил, что лучшим средством выживания, как для индивида, так и для вида, является социальная организация, он превратил охотничью стаю в систему социального порядка, в которой инстинкты, некогда столь полезные на стадии охоты, должны были быть сдержаны на каждом шагу, чтобы сделать общество возможным. С этической точки зрения каждая цивилизация — это баланс и напряжение между инстинктами человека, живущего в джунглях, и запретами морального кодекса. Инстинкты без запретов приведут к концу цивилизации, а запреты без инстинктов — к концу жизни. Проблема морали заключается в том, чтобы скорректировать запреты так, чтобы защитить цивилизацию, не ослабляя жизнь.

В задаче сдерживания человеческого насилия, распущенности и жадности ведущую роль сыграли определенные инстинкты, в первую очередь социальные, которые и заложили биологическую основу цивилизации. Родительская любовь, как в животном, так и в человеке, создала естественный социальный порядок семьи, с ее воспитательной дисциплиной и взаимопомощью. Родительская власть, наполовину боль любви, наполовину радость тирании, передала индивидуалистическому ребенку спасительный кодекс социального поведения. Организованная сила вождя, барона, города или государства ограничивала и в значительной степени обходила неорганизованную силу индивидов. Любовь к одобрению склоняла эго к воле группы. Обычай и подражание направляли подростка время от времени на пути, санкционированные опытом проб и ошибок расы. Закон пугал инстинкт призраком наказания. Совесть укрощала молодость с помощью бесконечного потока запретов.

Церковь считала, что этих естественных или светских источников морали недостаточно, чтобы контролировать импульсы, которые сохраняют жизнь в джунглях, но разрушают порядок в обществе. Эти импульсы слишком сильны, чтобы их могла сдержать какая-либо человеческая власть, которая не может быть повсюду и сразу с огромной полицией. Моральный кодекс, горько противный плоти, должен нести на себе печать сверхъестественного происхождения, чтобы ему подчинялись; он должен нести в себе божественную санкцию и престиж, которые будут уважаться душой в отсутствие какой-либо силы, в самые тайные моменты и укрытия жизни. Даже родительский авторитет, столь необходимый для морального и социального порядка, разрушается в борьбе с первобытными инстинктами, если он не подкреплен религиозной верой, привитой ребенку. Чтобы служить обществу и спасти его, религия должна противопоставить настойчивому инстинкту не спорные рукотворные директивы, а неоспоримые, категорические императивы Самого Бога. И эти божественные заповеди (настолько грешен и дик человек) должны подкрепляться не только похвалой и почестями, воздаваемыми за их исполнение, и не только позором и наказаниями, налагаемыми за их нарушение, но и надеждой на небеса за безответную добродетель и страхом ада за безнаказанный грех. Заповеди должны исходить не от Моисея, а от Бога.

Биологическая теория примитивных инстинктов, не приспособленных к цивилизации, была символизирована в христианском богословии доктриной первородного греха. Как и индуистская концепция кармы, это была попытка объяснить незаслуженные страдания: добро терпело зло из-за какого-то греха предков. Согласно христианской теории, весь род человеческий был запятнан грехом Адама и Евы. В Декрете Грациана (ок. 1150 г.), неофициально принятом Церковью в качестве ее учения, говорится: «Всякое человеческое существо, зачатое от соития мужчины с женщиной, рождается с первородным грехом, подвержено нечестию и смерти, а потому является чадом гнева»;1 и только божественная благодать и искупительная смерть Христа могут спасти его от зла и проклятия (только кроткий пример мученика Христа может искупить человека от насилия, похоти и жадности и спасти его и его общество от гибели). Проповедь этой доктрины в сочетании с природными катастрофами, которые казались непонятными иначе как наказание за грех, породила у многих средневековых христиан чувство врожденной нечистоты, испорченности и вины, которое окрасило большую часть их литературы до 1200 года. Впоследствии это чувство греха и страх перед адом уменьшились до Реформации, чтобы вновь появиться с новым ужасом у пуритан.

Григорий I и последующие богословы говорили о семи смертных грехах — гордости, скупости, зависти, гневе, похоти, чревоугодии и лени; и противопоставляли им семь кардинальных добродетелей: четыре «естественные», или языческие, добродетели, воспетые Пифагором и Платоном — мудрость, мужество, справедливость и воздержание; и три «теологические» добродетели — веру, надежду и милосердие. Но, приняв языческие добродетели, христианство так и не усвоило их. Оно предпочитало веру знанию, терпение — мужеству, любовь и милосердие — справедливости, воздержание и чистоту — воздержанию. Оно превозносило смирение, а гордыню (столь характерную для идеального человека Аристотеля) считало самым смертельным из смертных грехов. Изредка она говорила о правах человека, но больше подчеркивала его обязанности по отношению к себе, своим ближним, Церкви и Богу. Проповедуя «кроткого и смиренного Иисуса», церковь не боялась сделать мужчин женоподобными; напротив, мужчины средневекового латинского христианства были более мужественными — потому что встречали больше трудностей, — чем их современные бенефициары и наследники. Теологии и философии, как люди и государства, являются такими, какие они есть, потому что в свое время и в своем месте они должны быть такими.