Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

или несостоятельным»[103]. Нет такого средства, которым люди не могли бы злоупотребить по легкомыслию или по необузданности, но все эти злоупотребления нисколько не оправдывают данных средств как таковых. Чрезмерность идет не от средства, а от неправомерного действия человека; неуместность данного средства не свидетельствует о его «злых» свойствах: мышьяк отравляет, но мышьяк и вылечивает; ампутация не желательна, но это не значит, что ампутация сама по себе зло и что ампутирующий действует из мести, зависти или злости. Физическое понуждение человека человеком не есть зло уже по тому одному, что ничто «внешнее» само по себе не может быть ни добром, ни злом: оно может быть только проявлением «внутреннего» добра или зла. Так, имеет смысл сказать, что «свирепая мстительность есть зло», но не имеет смысла сказать «кровавый разрез есть зло».

Точно так же имеет смысл сказать, что «ненависть, приведшая к отравлению, есть зло»; но бессмысленно говорить, что «введение яда в чужой организм есть зло». Физическое воздействие на другого не есть зло ввиду преднамеренности, являясь проявлением воли. «Воля» может быть зла, когда она отрывается от своей творчески зиждущей силы и становится разрушительна; но она может не быть зла, когда творит и строит, пусть по внешней видимости что-нибудь уничтожая. Поэтому недостаточно указать на преднамеренность физического воздействия, для того чтобы осудить и отвергнуть заставление как таковое. Ввиду этого внешнее физическое заставление не подлежит осуждению ни в силу своей «внешней телесности», ни в силу своей «волевой преднамеренности». Физическое заставление было бы проявлением зла, если бы оно по самому существу своему было «противодуховно» и «противолюбовно». «Оно есть проявление того, что заставляющий обращается в заставляемом не непосредственно к очевидности и любви, которые принципиально и по существу своему невынудимы, а к его воле, подвергая ее, через посредство тела, понуждению или прямому внешнему ограничению»[104].

Такое понуждение и пресечение проистекает не из зла, а подвигает человека к само-принуждению или пресекает возможность злых проявлений вовне. Ильин пишет, что тело не выше его души и не священнее его духа, но оно есть не что иное, как овеществленное бытие его личности. Тело человека укрывает за собою и его дух, и его страсти, но укрывает их так, что телесно обнаруживает их, высказывая на чувственно внешнем языке. Ильин подчеркивает, что людям не дано сообщаться друг с другом иначе как через посредство их тел: взглядом, голосом, жестом, касанием друг к другу передают они свои состояния. Тело злодея есть его орудие, оно неотделимо от него, он в него влит и через него изливает себя в мир.

Наивно было бы полагать, что внешнее воздействие на человека, исходящее от других и механически направленное на его телесный состав, может заменить собою внутреннее, органическое воспитание в любви. Посредством внешнего понуждения и пресечения невозможно сделать человека добрым или принудить его к добрым делам. Эти меры ведут не к умножению добра, а к уменьшению числа злодеяний. Многие русские мыслители совмещали в себе способы поведения и говорения юродства и странничества, которые выражались в актах самоунижения и переворачивания ценностей, отрешенности от мирского и боли за происходящее в России. Возможно, наиболее отчетливо это видно на примерах Ф.М. Достоевского, Г.С. Батенькова, В.В. Розанова, Н.В. Гоголя и др.

В. Подорога отмечает: «Мир Достоевского избыточно наполнен тем, что я бы назвал регрессивными телами, то есть телами, устремленными к нулевым состояниям телесности,– регрессирующими от нормальной телесной практики как в абсолютную мощь, так и в каталепсию – максимальные и минимальные проявления жизненной энергии. Образ тела заключен в границы двух нулей: положительного и отрицательного»[105]. Не совсем понятно, что имеет в виду Подорога под «нормальной телесной практикой», но ясно, что не «практику», продиктованную природной данностью тела, и не «практику» социализованного тела вообще. Мы хотим думать, что это образ тела, сформированного в определенном типе «совместности», в данном случае соборной совместности. Учитывает это Подорога или нет, но резко полярную регрессивность тела в сторону то максимального, то минимального проявления он ухватывает совершенно точно. Похоже, что это обстоятельство распространяется на телесную динамику представителей всей нашей культуры. У Достоевского Подорога выделяет три типа телесности: тело до-пороговое, пороговое и после-пороговое. Существование этих тел неавтономно и описывается в определенной топологии, которая образуется, согласно Подороге, на основании «аффектированной» геометрии катастрофической кривой: одна точка (тело до-пороговое) – точка ожидания, собирающая в себе множество отдельных событий, и ее ближайшее пространственное окружение – связывается колеблющейся, спазматической кривой с другой точкой (тело после-пороговое), точкой катастрофы, взрыва, припадка.

Эти точки не столько взаимозависимы, сколько «встроены» друг в друга и действуют одновременно: предельное сжатие мгновенно переходит в свою противоположность – полное освобождение энергии, которая до этого использовалась для подавления движения. Катастрофическая кривая образуется в силу того, что между этими точками существует препятствие, порог. Нормативное тело здесь проходит три стадии преобразования: сначала оно сжимается, подавляется всем, ему внешним, это – тело ожидающее, накапливающее энергию; затем оно становится пороговым, то есть таким телом, которое деформируется посредством совмещения двух видов пространств (святости и греха, вины и искупления), одновременно пребывая внутри и вне каждого из этих подпространств. Тело, образованное на пороге, всегда асимметрично по отношению к нашему представлению о нормальном образе телесности, в нем совмещаются избыток и недостаток телесных сил в их неравновесном соположении. На последней стадии телесного преобразования возникает после-пороговое тело, которое Антонен Арто называл «телом без органов»: тело сновидное, преступное, эпилептическое, садомазохистическое.

Кривая катастроф описывает путь становления после-порогового тела: от тела минимальной жизненной интенсивности до тела максимальной жизненной интенсивности. Подорога замечает, что Достоевский демонстрирует нам опыт телесности, выявляющий новые типы тела: например, универсальной нормой предлагается тело перверсивное, а высшей – тело святости (или юродивое). Таким образом, тело есть не то, что видимо нами в качестве тела, но тело – это множественность всех тел, которыми оно постоянно становится благодаря порогу. Тело, начинающее свое движение со всё нарастающим ускорением, обретает новые качества, только преодолев порог. Все преступающие порог персонажи Достоевского пребывают внутри сплющенного, деформированного пространства – «углы», «каюты», «гробы», «шкафы», «комнатенки», «норы». В этих точках ожидания скапливается энергия своеволия. Эта внешняя пространственность придает персонажам форму, которую они сами не в силах для себя создать, ибо их тела таковы, что они неспособны организовать вокруг самих себя жизненное окружение, без которого невозможно существовать. В пространстве Достоевского действует такой вид касаний, проникающая сила которых настолько велика, что от них ни один персонаж не в состоянии защититься. Происходит это потому, согласно Подороге, что образы