Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

выступил редактором тридцатитомной библиотеки Шомбурга о чернокожих женщинах-писательницах девятнадцатого века (1988), десятитомного дополнения к Шомбургу (1991), критической антологии «Чтение черных, чтение феминисток» (1990) и книги «Афроамериканские женщины-писательницы» (1998). Добавьте к этому широко обсуждавшуюся покупку и публикацию «Рассказа рабыни» (2002) – забытого и неотредактированного романа, написанного бывшей рабыней Ханной Крафтс, видимо, на пару лет раньше «Нашей ниг»[242] – и вы получите мужчину-критика, чей вклад в женскую литературу несомненно велик и чья приверженность идеям феминизма кажется неоспоримой.

Представляется очевидным, что Гейтс заходит куда дальше большинства левых интеллектуалов наших дней и не только отстаивает просвещенные взгляды на гендерный вопрос, но также активно и бескорыстно вносит вклад в феминистскую науку. Более того, изучая его карьеру, можно заметить последовательный приоритет ценности диалога, сообщества и семейных отношений, характерный скорее для конвенционально «женской» парадигмы, чем «мужской»[247]. Так, Гейтс пишет, к примеру, что черные писатели «отмечают» друг друга, постоянно пересматривая такие тропы, как «говорящая книга», и тем самым перенимают модель эдипального противостояния белых писателей-мужчин с их предшественниками. Однако Гейтс пишет о необходимости почтительных отношений не меньше, чем о враждебности, упоминает вопросы повторения и различия, общности и оригинальности. К классическим парам У. Э. Б. Дюбуа и Букера Т. Вашингтона, Мартина Лютера Кинга и Малкольма Икса Гейтс добавляет Альберта Мюррея и Ральфа Эллисона, Билла Т. Джонса и Арни Зейна, Джесси Джексона и Колина Пауэлла, Гарри Белафонте и Сидни Пуатье. Склонность Гейтса устаналивать связи влияет и на его расовую политику. Будучи антисепаратистом в традициях Дюбуа и Кинга, Гейтс всегда в первую очередь – политически, институционально и теоретически – нацелен на соединение. Главной из его многочисленных ролей (присущая также, например, Белафонте и нескольким другим, изображенным в «Тринадцати путях») является роль «негра-мостика – того, кто старается соединить белого с негром»[248]. В отличие от Эндрю Росса, чье индивидуалистское мышление позволяет ему так решительно унижать собственную мать, Гейтс терпимей относится к близости, его образ мысли можно назвать доэдиповым, ему не присуще столь настойчивое желание отказаться от материнского и женского.

Так, Гейтс систематизирует свой взгляд на черную мать как на модель для подражания в книге «Останки мастера» (1990), цитату из которой я использовала в качестве первого эпиграфа к главе. Желание идти рука об руку с черными женщинами, выбрав иной маршрут на гендерных тропах, также подробно раскрывается Гейтсом в томах Шомбургской энциклопедии, а особая близость с матерью занимает главное место в мемуарах Гейтса «Цветные люди» (1994). Кто-то даже мог бы сказать, что Гейтс изображает себя в этом и других текстах как своего рода маменькиного сынка, хоть, конечно, и не в столь автобиографической манере, как в «Цветных людях», и, разумеется, дистанцируясь от себя настоящего. Если Росс очарован образом «плохого парня», то Гейтс, напротив, позиционирует себя как «хорошего парня». Эти и другие моменты их различия укладываются в мою концепцию о степени их сепарации от материнского начала. Так, к примеру, хоть Росс и занимается историографией, его больше занимают футурология, передовые технологии, экспериментальные культуры, отделившиеся от мейнстрима, все молодое, новое и переосмысляющее себя. Гейтс же обычно демонстрирует верность корням, чрезвычайно серьезно относится к описанию традиций и установлению канонов, больше тяготеет к заполнению лакун. Даже когда он говорит о «будущем расы» (в книге, написанной в соавторстве с Уэстом), он постоянно оглядывается на Дюбуа как на идеал черного лидера. Росс хочет иметь дело со всем жестким, трансгрессивным, непочтительным и неприемлемым, в то время как Гейтс всегда предстает пунктуальным, внимательным и респектабельным. Росс прославляет бунт, разрыв шаблонов, одобряет оскорбления чувствительных дам и любит шокировать предков. А Гейтс является живым воплощением предупредительности и умеренности, выступает голубем мира и предпочитает укреплять связи между людьми и группами, а не разрушать их.

Кроме различных взглядов на гендер, культурная позиция этих авторов предполагает разделение не столько в фактическом классовом статусе (который, предположительно, примерно одинаков), сколько в классовой чувствительности и классовой стратегии. Росс обсуждает диалектизмы и сам их использует, защищает право на существование «низких», телесных удовольствий популярной культуры. Таким образом, его оптика нацелена вниз. Гейтс же, хотя и одобряет диалекты, сам прибегает к ним нечасто. Популярное интересует его, прежде всего, чтобы вновь и вновь пытаться «возвысить» его. Гейтс направляет все свои усилия на то, чтобы доказать предпочтительность интеллектуального физическому как для самого себя, так и для всех чернокожих людей. В критических, журналистских и автобиографических работах Гейтс предпочитает так называемые (по его словам, вслед за Робертом Степто) «нарративы о восхождении»[251]. Подобную идентификацию Гейтса с «буржуазным» и «женским», как и идентификацию Росса с «пролетарским» и «мужским», нетрудно объяснить, учитывая расовые критерии мужественности в США и отношение к чернокожим мужчинам в целом. Соответственно, Росс изображает гангстера, противопоставляя себя изнеженной, занудной и самодовольной в своей привилегированности белой элите. А Гейтс преподносит себя в качестве высоколобого члена общества «Талантливой десятки»[252], агента возвышенного и хранителя очага в противовес криминализированной и третируемой черной мужественности. И, так как «Уилли-Хортонизм»[253] остается актуальным и в XXI веке, Гейтс противопоставляет стереотипам об асоциальном и гипермаскулинном чернокожем мужчине образ прилежного маменькиного сынка, ищущего всеобщего одобрения.

В этой стратегии, однако, есть свои внутренние противоречия классового, расового и особенно гендерного характера. Так, в первую очередь домашний мальчик подвергает риску нормативную американскую маскулинность, формирующуюся, вне зависимости от расы, в акте отвержения матери[249]. Как уже было замечено теоретиками «черного мачизма», этот мандат еще сильнее давит на черных «феминизированных» мужчин за счет наследия рабства. Они, что усугубляет ситуацию, с большей вероятностью, чем белые, выросли в семьях, возглавляемых женщинами-домохозяйками, и в них чрезвычайно живуче восхищение материнским всемогуществом. Ведь несмотря на то, что матери обладают особым статусом в афроамериканской культуре (и благодаря этому), отвержение «женского» становится особенно важным этапом для героического типа «плохих» черных мужчин, которым восхищаются как черные, так и белые из-за их физической доблести и который прославляется в постнационалистском дискурсе чернокожих за свою воинственность и расовую аутентичность. Если сопоставить расовую аутентичность «настоящих черных» с аутентичной маскулинностью (вспомним «Школьные годы чудесные» Спайка Ли), то мы увидим, что этот типаж восходит к «научным» дебатам восемнадцатого века о том, можно ли вообще считать чернокожих «мужчинами» или нет. Однако современная «черная аутентичность», как уже отмечалось, берет истоки в национализме 1960-х годов – в «кулаке», свергавшем как превосходство белых, так и черный «матриархат» посредством утверждения черноты как признака мужественности и мужественного как признака черноты[250].

Идентифицируя себя как