Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

представителя законопослушной буржуазии, как личность, для которой важны отношения с матерью и воплощаемыми ею «женскими» ценностями, Гейтс не только развенчивает опасный стереотип. Он рискует собственной «чернотой», неразрывно связанной с маскулинностью. Чернокожие мужчины воспринимаются в обществе в качестве тел: сексуальных, спортивных и неутомимых (впрочем, то же самое можно сказать и черных женщинах). Учитывая этот фактор, профессиональный статус Гейтса, его уверенное владение европейскими научными теориями, его приверженность морально-интеллектуальным ценностям, а не физической силе еще серьезней дестабилизируют его расовую и гендерную идентичность. Эта глава содержит два основных тезиса. Во-первых, по той причине, что эти идентичности взаимосвязаны, обсуждая одну из них, невозможно не касаться другой. Так что, хотя Гейтс в основном пишет о вопросах расы, гендер неизбежно присутствует подспудно. Именно этот «скрытый» аспект больше всего интересует меня в Гейтсе. Во-вторых, несмотря на то, что Гейтс изо всех сил пытается доказать несостоятельность концепции внутренней черноты и расовой аутентичности, а также отказаться от традиционной маскулинности и веры в фиксированную гендерную бинарность, ему тяжело окончательно отвергнуть эти банальные эссенциализмы. Я считаю, что Гейтс раз за разом ассоциирует себя с черными женщинами лишь затем, чтобы потом разорвать эти узы в паническом приступе восстановления правил черной маскулинности. Эту логику жестокой реакции на «феминизацию» мужчины мы уже, конечно, наблюдали в нарративном ритме «Криминального чтива» Квентина Тарантино, сексуальной политике «Культуры и империализма» Эдварда Саида и в стадиях интеллектуального развития Эндрю Росса.

Так же как и в случае с Россом, становление компенсаторной маскулинности особенно очевидно, если рассматривать всю карьерную траекторию Гейтса до нынешнего дня. Если в начале 1990-х Гейтс предстал просвещенным первооткрывателем текстов, написанных женщинами, то позже он обратился (невзирая открытие им Ханны Крафтс) к «кризису черного мужчины». Это превращение олицетворяет собой книга «Тринадцать способов взглянуть на черного мужчину» (1997). Неомаскулинность Гейтса также цветет пышным цветом в предисловии к каталогу «Черные мужчины» Музея Уитни (1994), в его интервью «Переход» с Корнелом Уэстом (1995) и в вышеупомянутой брошюре «Будущее расы» (1996) о Дюбуа и черном лидерстве, которую Гейтс написал вместе с Уэстом. Возникает соблазн интерпретировать пропасть, зияющую между высказываниями, процитированными мной в эпиграфах, и попросту заподозрить автора в оппортунизме. Как будто бы Гейтс просто захотел идти в ногу с культурой, в которой интерес к чернокожим писательницам пошел на спад после своего пика – выхода «Возлюбленной» в 1987 году[254]. Однако я считаю, что образ благовоспитанного маменькиного сынка, выбранный Гейтсом, всегда вынуждал его занимать оборонительную позицию по отношению к типу уличной черной мужественности, проделавшему путь от Черных пантер через Суперфлая к Снуп Догги Догу. Не мазафакер, постоянно рискующий оказаться на нарах и там лишиться своего сексуального достоинства, но просто человек, искренне любящий свою маму, – Гейтс испытывал давление, вынуждавшее его принести присягу черной мужественности, которую он так долго пытался свергнуть с пьедестала.

Если мы рассмотрим это возвращение к истокам диахронически, как движение от анализа феминизма в 1980-х годах к анализу черной маскулинности в 1990-х, то можно предположить, что этот сдвиг предвосхищают два самых ранних и весомых научных труда Гейтса: «Фигуры в черном: слова, знаки и „расовое“ Я» (1987) и «Означивающая обезьяна: теория афроамериканской литературной критики» (1988). На мой взгляд, первая из этих двух книг имела «феминизирующий» и «обеляющий» эффект, что вынудило Гейтса в следующий раз обратиться к истинной, суровой и жесткой мужественности. Это возвращение достигается, как мы увидим, разнообразными методами аутентификации: жаргоном, фаллическими метафорами, подчеркнутой гетеросексуальностью и акцентом на узах между чернокожими отцами и сыновьями[257]. Прежде всего, я предполагаю, что обе книги, пусть даже в них и упоминаются писательницы, имеют в своей основе постструктуралистскую теорию в первом случае, и феномен черных ораторов – во втором. Таким образом, они закодированы как мужские. Вспоминая других ученых и невзирая на поддержку, которую Гейтс оказывал женским книгам и борьбе за женские права, я покажу, как он противопоставляет свою «крутизну» женской «наивности»[258].

Его мать / он сам

Итак, я считаю, что гендерная политика даже в первый заметный период Гейтса, когда он зарекомендовал себя как критик и редактор женских текстов, на самом деле полна двусмысленности. Чтобы подступиться к ее анализу, я приведу анекдот, который Гейтс часто рассказывал о своем детстве и голосе его матери. Версию, которую я буду обсуждать, можно прочесть в эссе «Останки мастера: о формировании канона и афроамериканских традиций», в котором Гейтс усиленно защищает канон чернокожих. Своей кульминации работа достигает в строках, процитированных в эпиграфе к этой главе[255],[256]. Гейтс сказал бы, что этот фрагмент доказывает то, с какой симпатией он относится к дискурсу черного феминизма. Однако я постараюсь показать его болезненно сложное отношение к чернокожим женщинам и их словам, обусловленное не только сочувствием, но и тревогой за свою маскулинность, связанную с жаждой господства.

Заключительный раздел «Фрагментов…» начинается цитатой из знаменитого эссе Гортензии Спиллерс «Mama's Baby, Papa's Maybe». Отмечая, что в условиях рабства «закон об отцовстве» в принципе не распространялся на чернокожих, Спиллерс показывает, что афроамериканская мать, хоть и была полностью бесправна, всегда имела особое влияние на воображаемое чернокожих и была неисчерпаемым ресурсом психической энергии для своих сыновей. «Существует наследие матери, – заключает она, – которое афроамериканский мужчина должен вернуть себе как аспект собственной личности, – это сила сказать „да“ „женской“ части своей личности»[259]. Гейтс одобрительно истолковывает эти строки как руководство для черных мужчин, «обретающих голос через черную мать», и как призыв к «переозвучиванию дискурса „хозяина“ в каденциях и тембрах голоса Черной Матери». Затем он рассказывает историю о том, как он, «маленький Скиппи», которому было всего лишь четыре года, должен был произнести свою первую «речь» (религиозную декламацию) перед затихшей в ожидании общиной. И, хотя он заучил слова наизусть, в самый нужный момент он понял, что не может произнести ни слова. Повисла мучительная тишина, и вдруг с задних рядов поднялась его мать и начала петь забытые слова: «Иисус был мальчиком, как я, и я хочу быть таким, как он». После этого следуют заключительные строки о том, что необходимо продолжать реформировать канон «голосом черной женщины»[260].

Первая сложность заключается в том, что Спиллерс преуменьшает (на протяжении всего эссе) значение гендерных различий и неравенства в афроамериканской культуре. Она, конечно, права в том, что отцовство чернокожих обесценивалось системой рабства, когда дети наследовали именно матерям. Но сложно согласиться с тем, что черные мужчины никогда не пользовались привилегиями белого патриархата, что специфика материнства обусловлена расовым неравенством, а