Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

также с тем, что порабощенные женщины и мужчины в равной степени были отчуждены от своей плоти кнутом и законом. Все это не означает, по моему мнению, что афроамериканские мужчины не разделяют «маскулинных» ценностей и со спокойной доброжелательностью воспринимают все «женское». И именно это предположение Гейтс и решил позаимствовать у Спиллерс для модели, в которой черному мужчине нужно только промурлыкать «да» своей внутренней женщине, прежде чем начать говорить не только о текстах черных писательниц, но и с ними самими и от их имени. Этот прием, в основе которого лежит представление о малочувствительности материнской феминности, позволяет критику-сыну отстраниться от мужских привилегий и урезонить даже самых скептически настроенных черных феминисток. Он делает это настолько эффективно, что Майкл Оквард без малейших колебаний просто-напросто скопировал интерпретацию Гейтсом Спиллерс в своем эссе о Херстон, Моррисон и других женщинах-писателях[261],[262].

История об онемевшем малыше вызывает мое беспокойство тем, что подыгрывает стереотипу о том, что черные женщины в риторике искуснее черных мужчин. Если Росс подходит к гендерной политике с точки зрения угрюмого подростка, то Гейтс обосновывает свою позицию через перспективу едва умеющего говорить дошкольника. И, хотя он относится к женщинам теплее, чем Росс, он также преуменьшает степень мужского доминирования и преувеличивает степень доминирования матерей. В сюжете о «Скиппи» Гейтс не только драматизирует и утрирует влияние женщин, но, кажется, и возмущается им между строк. Ведь песня матери должна была не только спасти сына, но и указать на то, что сам он ничего произнести не смог. Финальный образ этого сюжета, в котором толпа смеется и аплодирует, пока бедное дитя «ползет» на свое место, указывает не столько на признательность, сколько на пережитое унижение. Хотя кажется, что история превозносит мать Гейтса, на самом деле в ней показана связь между говорящей матерью и немым сыном таким образом, что красноречие черной женщины оказывается равнозначным унижению черного мужчины до состояния забитого малыша.

Так что, если этот сюжет и соответствует видению Спиллерс – черного мужчины, обретающего голос благодаря своей матери, – второе прочтение подсвечивает подтекст о мальчике, устыженном из-за матери, говорящей вместо него. Поэтому я считаю, что перед нами не критическая модель, отдающая должное материнскому голосу, а скорее точка отсчета критики Гейтса. Именно здесь скрыта исходная травма, которую женский голос пытается исцелить. Обращаясь к текстам черных женщин, верифицируя, исправляя их и другими способами ставя на них свое имя, Гейтс раз за разом говорит со своей матерью, нащупывая свой голос так, чтобы теперь она его услышала. Вот и последняя строка о «нас, ученых, критиках, учащихся говорить голосом черной женщины»[263], изображает критиков студентами, постигающими второй язык, пока женщины, очевидно, не нуждающиеся в этом навыке, находятся где-то в стороне[264]. На мой взгляд, то, что Гейтс предлагает в качестве версии феминизма, на самом деле является проекцией сыновьей травмы, а иногда и попыткой имитировать связь с черными писательницами.

Анекдот о декламации иллюстрирует не только логику эмоций, но и метод, с помощью которого внимание к словам чернокожих женщин может несколько парадоксальным образом сосуществовать у Гейтса с попытками подавить черную женственность. Рассматривая черную мать с точки зрения беспомощного четырехлетнего ребенка, история преувеличивает ее силу и тем самым устраняет ее как социальный субъект. Эффект ее переоценки на самом деле в некотором смысле заключается в ее недооценке. Гейтс акцентирует внимание читателей исключительно на «сильных, убедительных каденциях» и ритмах непобедимости. В действительности слова, пропетые его матерью, прямо указывают на ее невидимость как женщины и в черной, и в белой религиозной традиции: «Иисус был мальчиком, как я, и я хочу быть таким, как он»[265],[266]. В более пространном рассказе о матери в «Цветных людях…», аспекты ее уязвимости как черной женщины в послевоенной Западной Вирджинии снова почти полностью опущены. Гейтс рассказывает, что эта одаренная молодая женщина бросила школу, чтобы отправить своих четверых братьев учиться в колледж[267], но он даже не догадывается о том, что опыт подобного женского самопожертвования может усугубить ее ненависть к расизму или даже разрушить ее жизнь. И вот один из братьев наконец рассказывает историю ее невоспетого героизма: как она работала, отправляла деньги, стирала вещи, которые они отправляли домой. Он поведал об этом в телешоу под названием «Большая выплата». Маму публично чествуют и официально расплачиваются с ней подарками в виде одежды, драгоценностей и «целого набора чемоданов из American Tourister»[268]. Тронутый заботливостью дяди, Гейтс, кажется, и впрямь считает, что в этот момент все счета уплачены. «Я упаковал свои вещи в средний чемодан, когда отправился в Йель примерно через пятнадцать лет»[269], добавляет он, не замечая иронии в том, что присвоил мамин приз. Ниже я покажу, что подобный талант игнорировать подчиненное и молчаливое положение женщин в черных семьях позволяет Гейтсу закрывать глаза на феминистский гнев и неверно истолковывать феминистский анализ таких текстов, как «Их глаза видели Бога» и «Цветы лиловые полей». Нередко меняя свою точку зрения, он, как мне кажется, каждый раз упускал суть истории черной женщины и использовал ее багаж, чтобы достичь своей собственной цели.

Мужчина-ритор

«Фигуры в черном: слова, знаки и „расовое“ Я» (1987) – первая книга Гейтса, состоящая в основном из эссе, опубликованных с 1979 по 1984 годы в разных изданиях. Одно, например, представляет собой предисловие к «Нашей ниг» Харриет Э. Уилсон, другое – фрагмент из «Критического расследования». Однако, удачно сопоставленные в его дебютной книге, они образуют единый нарратив. Эти внутренние пересечения имеют ключевое значение в моем прочтении. Основная цель «Фигур» – включение Гейтса в новое движение черных формалистов, бросивших вызов долгой традиции прочтения афроамериканской литературы через социологический и политический контекст. Как поясняется в предисловии книги, ее цель – «обратиться к тому, что всегда было подавлено в афроамериканской критике, а именно: внимательному прочтению самого текста»[270]. В стремлении восстановить «текстуальность» черного письма, «Фигуры» также выдвигают спорные аргументы в защиту «теории», под которой Гейтс подразумевает французскую школу деконструкции, популярную в начале 1980-х годов, особенно в Йельском университете, где он в то время преподавал.

Гейтс считает необходимым адаптировать эту теорию, разработанную белыми людьми vis-a-vis белой литературе, к традиции афроамериканской критики: «Я работал со многими современными теориями литературы не для того, чтобы применить их к текстам, написанным черными, но с тем, чтобы видоизменить их, переведя на язык новых риторических реалий», – пишет он[271] (хх). В последней главе «Фигур» Гейтс формулирует концепт особого черного