Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

href="ch2-319.xhtml#id259" class="a">[319]. События ее жизни отчасти затмевают формальные особенности ее письма, поскольку статус первой черной романистки Америки, громко провозглашенный Гейтсом, оказывается важнее.

Что еще более важно, хотя Гейтс начинает свое исследование истории Уилсон с явно автобиографического «Предисловия» и биографического «Приложения» к «Нашей ниг» (состоящего из трех писем людей, знавших ее), он быстро переходит к рассмотрению самого романа, особенно его последней главы, как архива информации о его авторе. Таким образом, «правдивость» «Нашей ниг» оказывается существенной для аутентификации самой Харриет Э. Уилсон. Как объясняет Гейтс, «именно проверка этих биографических деталей ее жизни [как они представлены в „Нашей ниг“] позволила положительно идентифицировать Уилсон как тонко завуалированного субъекта текста и его автора»[320]. Подобный маневр, однако, воскрешает Уилсон только лишь для того, чтобы, как мы уже говорили, принизить ее как создательницу «сюжетов». Однако того же нельзя сказать о Гейтсе, который между тем оказывается главным постановщиком саспенса в этой главе. Ведь именно через историю об установлении личности автора «Нашей ниг» мы узнаем о жизни Уилсон. Весомость литературного повествования Уилсон и биографического повествования Гейтса устанавливается именно в таблице, где события жизни Уилсон (левый столбец) сначала кажутся значительней, но затем постепенно затмеваются событиями ее «жизни» (правый столбец). И в конце концов версия Гейтса оказывается и значительней, и богаче детализирована. И Гейтс как теоретик вполне вероятно согласится, если мы перефразируем его тезис о том, что «Наша ниг» проваливается в жизнь Уилсон и скажем, что история Уилсон, хоть и кропотливо восстановленная, полностью проваливается в историю Гейтса.

Я хочу закончить этот раздел о приводящей в замешательство гендерной политике «Фигур» еще одним наблюдением, касающимся уже затронутой мной темы взаимоотношений матери и сына в текстах Гейтса. Гейтс пишет о том, что важным ключом к разгадке личности Уилсон стало упоминание в ее предисловии ребенка, ради благополучия которого она была вынуждена написать и опубликовать «Нашу ниг». В ходе расследования Гейтс обнаружил свидетельство о смерти некоего Джорджа Мейсона Уилсона, чернокожего ребенка, родившегося у Томаса и Харриет Уилсонов и умершего от «лихорадки» менее чем через год после выхода книги. «Если бы не смерть Джорджа и не свидетельство о его смерти, – поясняет Гейтс, – было бы невероятно сложно подтвердить мое стойкое подозрение, что его мать была афроамериканкой. Итак, забота матери о ее единственном сыне [sic] спасла ее от литературного забвения. Какая глубокая ирония»[321]. Эмоциональность Гейтса в этот момент особенно бросается в глаза, так как он почти сразу же повторяет, что «свидетельство о смерти Джорджа позволило подтвердить ряд предположений о личности Уилсон»[322]. Вскоре после этого он вновь подчеркивает, что «смерть Джорджа послужила подходящим символом трагической иронии жизни его матери и ее литературной репутации»[323]. И наконец, в четвертый раз за пять предложений он повторяет: «Одной записи о смерти [ее сына] хватило, чтобы подтвердить расовую идентичность его матери и авторство»[324].

В чем же именно заключается ирония и почему Гейтс так подробно на ней останавливается? Сначала он говорит о выраженной в предисловии Уилсон материнской «заботе», но вскоре подчеркивает ее тщету. Ведь именно смерть Джорджа и запись об этом событии стали решающим фактором, подтвердившим расу Уилсон. Таким образом, материнский жест не спас бедного малыша, и все же он дал Гейтсу фору и помог сохранить литературную репутацию Уилсон. То, как Гейтс настаивает именно на этой причинно-следственной связи, выглядит вдвойне странно, учитывая, что «черная» кожа ребенка вовсе не обязательно означает, что его мать тоже была черной, как это случилось с протагонисткой «Нашей ниг». К тому же раса Уилсон может быть подтверждена напрямую переписью 1850 года (где Харриет Э. Адамс указана как черная женщина), а также ее свидетельством о браке от 1851 года[325]. И тем не менее Гейтс продолжает утверждать, что литературная карьера матери была обеспечена смертью ее семилетнего сына, сохранившего ее голос для потомков. В данном случае меня, конечно же, больше всего интересует в этом сюжете та же логика, что и в истории о «Скиппи». Важно также отметить, что для Гейтса в обеих историях литературная судьба матерей развивается благодаря сыновьей тревоге. Если мое предположение окажется верным, мы поймем, как восприятие материнского голоса в качестве угрозы стало причиной тонкой дискредитации Гейтсом творчества Уилсон, несмотря на то (или потому), что он и правда пытается найти для нее место в каноне. Тот факт, что «Фигуры» дают возможность сыну установить личность его матери буквально из могилы, является для меня показательным в этом контексте. Ведь именно подобной верифицирующей силой, дающей голос немым, Гейтс наделяет самого себя.

На первый взгляд может показаться, что «Фигуры в черном» превозносят один тип интерпретации над другим, а именно – продвигают деконструктивистские подходы. Однако Гейтс использует в своей полемике все упомянутые тексты, будь то работы Уиттли, Уилсона, Дугласа или Рида, чтобы уже потом оценить их за их постструктуралистский потенциал или, наоборот, обесценить за его отсутствие. Я уже обращала внимание, что даже в самых дерридианских, по мнению Гейтса, книгах мы все еще находим скрытое беспокойство по поводу соответствия одной черной писательницы своей расе, а другой – ее жизненному опыту. Так что по той причине, что Гейтса направляют критические импульсы, не соответствующие его общей концепции, он реализует их в двух главах о женщинах, непреднамеренно маркируя Филлис Уиттли и Харриет Уилсон как менее утонченных, сложных, сознательных и новаторских авторов, чем их коллег-мужчин. Как отметила Дебора МакДауэлл, гендеризация высокой теории как «мужской» и теоретической отсталости как «женской» также повлияла на противоречивую пикировку между Джойс Энн Джойс и Гейтсом/Бейкером, опубликованную в New Literary History в том же году, что и «Фигуры»[326]. Гейтс, например, жалуется, что Джойс связывает его со «структурализмом», «постструктурализмом» и «деконструктивизмом», «даже когда не до конца определяет значение этих терминов, или, что еще хуже, вообще не понимает их должным образом»[327], а Джойс в ответ заявляет, что Гейтс «без колебаний старается выставить меня в глазах белого сообщества безмозглой и отсталой».

И, хотя Гейтс, с его теоретически взвешенной позицией и статусом черного интеллектуала из Йеля, безусловно победил в этих дебатах, упрек Джойс от этого не теряет силы. В своей критике она использует расовую аргументацию, почерпнутую из манифестов движения «Черного искусства», обвиняя Гейтса, Бейкера и остальных в том, что они обращаются к афроамериканцам, используя «отстраненный и стерильный» евроамериканский жаргон, бессмысленный для большинства черных[328]. О Гейтсе она говорит, что «черный литературный критик должен остерегаться любой стратегии,