Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

матери, ведьмы!»[337]. Гейтс приводит этот фрагмент, чтобы доказать связь Есу с матерями/ведьмами, однако слово «также», скорее, наоборот подразумевает различие между ними. Упомянутого отдельно и как бы между делом, почти как запоздалая деталь, вряд ли его можно сопоставить по статусу с матерями-прародительницами, обращением к которым начинается и заканчивается молитва. Вслед за этим Гейтс рассказывает о изображениях Есу, называя его «спаренной женственно-мужской фигурой… или одной двуполой»[338]. Это было бы более убедительно, если бы не сопутствующие фотодоказательства: шесть различных статуй Есу, ни одна из которых не является женской, спаренной или двуполой, насколько я могу судить, а одна из них (современный Есу) наделена «как большим эрегированным пенисом, так и длинным хвостом»[339]. Гейтс, и в этом уже больше достоверности, цитирует исследователя йоруба, утверждающего, что, «хотя мужественность [Есу] визуально и графически избыточна, его столь же выразительная женственность придает неоднозначность и противоречивость его безудержной сексуальности, делает его бесполым»[340]. Впрочем, даже в этом фрагменте мужественность Есу описывается как избыточная, в то время как его якобы «выразительная женственность» остается невидимой и неразработанной. Более того, по крайней мере в современном западном контексте «безудержная сексуальность» воспринимается как нечто чрезвычайно далекое от «бесполого». Предположение, что ненасытный сексуальный аппетит, напротив, является специфически гетеросексуальным и мужским, выглядит очевидным. Это ясно, например, из описания Легбы, которое дано Мелвилл Херсковиц (и на которое ссылается Гейтс), как «чрезвычайно сексуально озабоченного и поэтому не заслуживающего доверия женщин»[341]. Подобный взгляд обоснован связью сексуального энтузиазма с его ролью фаллического посредника. Здесь Гейтс наследует аргументации Роберта Пелтона, рассматривая Есу как «постоянно совокупляющегося амбоцептора»[342]; он цитирует: «фаллос Есу символизирует его роль посредника»[343].

Таким образом, я не вижу ни одного аргумента в пользу вывода Гейтса о том, что «вместо того, чтобы воплощать собой еще одну форму сексистского дискурса, женщина-другой является частью Есу так же, как Маву-Лизы, оба эти божества подобны Янусу… Каждый раз, когда я использовал мужское местоимение, чтобы писать о Есу, я мог бы использовать женское»[344],[345]. Конечно же, Гейтс мог бы использовать местоимение женского рода. Однако ни он, ни один из его источников этого не делает. Наоборот, раз за разом они подчеркивают мужскую природу трикстера, называя его не только «им», но также и «мужчиной», «отцом», «мужем моей матери» и «сыном». В завершении Гейтс обращается к еще нескольким ученым, чтобы подтвердить свое утверждение о том, что метафизика йоруба избегает сексуальной бинарности – «удваивая двойное», охватывая «непримиримые противоположности» и достигая «целостности» за пределами пола через фигуру Есу. Но, как мы уже убедились, подобная элегантная теоретизация сводится на нет целым каталогом сексуальных подвигов Есу, которые приводит сам Гейтс и которые наследует от Есу в следующей главе его «кузен» Означивающая обезьяна. Роль женщины в этой парадигме весьма точно отражена в пословице йоруба о трудностях толкования, которым занимается Есу: «Я вижу то, что снаружи, / Я не могу видеть то, что внутри чрева, / Если бы чрево было похоже на калебас, / Можно было бы открыть его [и] увидеть все, что там есть»[346]. Сравнивая критический проект с деконструкцией, Гейтс замечает, что «для критика открывать книгу – это тоже большое удовольствие, пусть это и не так легко, как открыть калебас»[347]. Излишне говорить, что, как бы Гейтс ни подчеркивал, что Есу принимает в пищу как плаценту, так и семя, здесь женщина/матка явно отождествляется не с Есу, критиком/субъектом, а скорее с калебасом, который занимает место нарушенного текста/объекта. Подобное подавленное гендерное кодирование читается между строк во всем тексте «Означивающей».

Во второй главе «Означивающей обезьяны» Гейтс наконец переходит к рассмотрению предмета книги – того самого примата, реинкарнации Есу из Нового мира. Гейтс отождествляет его с «риторическим принципом дискурса афроамериканского жаргона»[348], формирующего такие вербальными практики, как громкие споры, свидетельство в суде, рэп, игру в дюжины и т. д.[349] Как и сам Есу, Означивающая обезьяна символизирует в черной культуре акцент на звуке, а не на смысле, на риторической игре, а не на семантике, на образном, а не на буквальном значении. В такой интерпретации сказки превращаются в соревнование между мужчинами за вербальное и сексуальное господство. И так же, как и в первой главе, Гейтс описывает теорию и практику «Означивающей» в специфически мужских терминах, продолжая настаивать на его гендерной нейтральности. Он, к примеру, признает, что «обезьяньи истории обычно рассказываются мужчинами-поэтами и, как правило, в мужской среде, в местах вроде баров, бильярдных и улиц. Соответственно, учитывая природу ритуальных оскорблений в этих историях, у записанных версий тоже будет фаллоцентрический уклон. Однако, – продолжает он, – Означивающее может применяться женщинами с той же эффективностью, что и мужчинами»[350]. Здесь он ссылается на некую Глорию Холл, профессионального литератора, пишущую стихи об обезьянах. Признавая, а затем тут же отрицая свою мужскую предвзятость, Гейтс снова делает это (но в обратном порядке), цитируя строки Эйч Рэпа Брауна из первого эпиграфа. В то время как в первом предложении Браун отмечает, что «некоторые из лучших игроков в дюжину являются девушками», в последнем он все-таки приходит к выводу, что «самые блестящие означивающие можно услышать, когда строчками обмениваются братья»[351].

По той ли причине, что они были записаны, или просто потому, что они самые блестящие, но, так или иначе, в пример в этой главе «Означивающей» ставятся, как правило, мужчины. В этих примерах описываются ритуальные оскорбления в ходе игры в дюжины, в которой, как подтверждает Гейтс, обычно не принимают участия женщины. На мой взгляд, это очевидно обусловлено тем, что эта игра предполагает неуважительное, если не унизительное отношение к матерям. Как объясняет Гейтс, шутки о «твоей маме» настолько распространенные, что их можно приводить как юмористически «верный» ответ на вопрос «Кто похоронен в могиле Гранта?»[352]. В очевидном несоответствии языку белых, по логике «означивающей» обезьяны, «твоя мама» является универсальным и единственно верным ответом на все вопросы. Учитывая подобную важность функции «твоей мамы» в дюжинах, женщины могут воздерживаться от участия в этой игре не столько потому, что они не хотят быть «означивающими», но и потому, что они возражают против конкретно этой идиомы, одновременно идеализирующей и унижающей тело матери с подчеркнуто мужской точки зрения. Кто может находить удовольствие и смысл в декламации (или опровержении) строк типа «Я трахал твою маму/Пока она не ослепла./У нее воняет изо рта,/Но она еще способна пахать»[353]? Нам едва ли