Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

голову и не шевелясь. Он сопел и булькал во сне, и чмокал мокрыми своими губами. Тощая, жилистая шея его была обнажена, ждала удара… Но нанести удар казалось мне невозможным; это было свыше моих сил.

– Отец, отец! – воззвал я в смятении. – Ты говорил о схватке. Но ведь никакой схватки нет! Видишь – он спит. Он беззащитен, беспомощен…

– А ты разбуди его!

– Да, но тогда…

– Вот тогда-то все и решится. Переломи себя. Преодолей! Это необходимо.

– Необходимо – для чего?

– Для того чтобы стать настоящим. Иначе что ж… Подумай о том, какая участь тебя ждет! Жалкая участь – издевательства, побои.

– Ну и что? – возразил я с внезапным лукавством. – Ты же сам втолковывал – от битья не умирают.

– Зато от позора умирают – я знаю!

– Но ведь не все же…

– Конечно. – Он сурово качнул головой. – Далеко не все; только лучшие.

– А если я не такой?

– Ты мой сын!

– И все-таки поднять на человека руку…

– Я пока не говорю об убийстве… Разбуди его, заставь посмотреть в твои глаза. Вот что главное! Отныне пусть он сам боится – он тебя, а не ты его.

– Ну а если он не испугается?

– Тогда все равно – деваться некуда. И отступать уже нельзя… Рискуй до конца!

Отец произнес это и канул в сумрак, растворился в нем без следа. Образ его явился мне ненадолго, но вовремя! Я ощутил его поддержку и сразу же окреп, обрел душевную прочность.

И, уже не колеблясь, не раздумывая по-пустому, шагнул я к Гундосому – склонился к нему.

Но тут неожиданно проснулся лежащий рядом с ним Малыш, завозился, зевнул тягуче и приподнялся, опираясь на локоть.

Взгляды наши пересеклись.

Он поглядел на меня туманно и тупо, еще не очнувшись окончательно и с трудом отделяя явь ото сна… Затем перевел взгляд и заметил в руке моей узкий, тускло и хищно поблескивающий нож.

Глаза его приняли осмысленное выражение. Лицо напряглось. И тотчас же, перегнувшись через Гундосого, он подался ко мне и стремительно схватил за ворот рубашки.

Я знал его хватку! Знал, сколь опасна костлявая эта пятерня. И не медля – с силой – полоснул по ней отточенным лезвием.

Малыш вскрикнул, отдернул руку и выругался хрипло.

Удар был хорош! Нож рассек ему кисть глубоко и косо. Тугая черная струя крови хлынула на нары и залила лицо Гундосого.

Тот вскочил, вопя и размазывая кровь по лицу. Заметался по нарам… Затем ошалело ринулся к дверям.

Минуту спустя загремел замок. Угрюмый заспанный надзиратель спросил с порога:

– Чего надо?

– Там… – трясясь и тыча пальцем в глубину камеры, лопотал Гундосый, – там…

– Что «там»? Ты толком говори.

– Н-не знаю.

– Не знаешь? – медленно проговорил надзиратель, изучая его лицо. – А кровища откуда? Вы что, оглоеды, уж не резню ли затеяли?

– Да нет, гражданин начальник, какая резня? – испуганно засуетился Гундосый. – Это кровь из носа. Сама пошла…

– Так чего же ты стучишь?

– Хотел лекарство попросить.

– Какое же может быть лекарство ночью? – хмуро отозвался надзиратель. – Ты что, ополоумел? Давай утирайся и спи! А то я тебе такое лекарство пропишу, десять лет помнить будешь.

– Это конечно, – поспешно согласился Гундосый. – Да вы, гражданин начальник, не сомневайтесь. Тут у нас порядочек.

Он уже успокоился, немного пришел в себя и теперь по мере сил старался исправить свою оплошность, но было поздно.

С точки зрения уголовников, поступок его был непростителен; искать защиты у надзирателей могут, по тюремным понятиям, только фраера или суки. Но уж никак не блатные! И в сущности, после этого случая Гундосый кончился, погиб; воровская карьера его рухнула бесповоротно.

Взрослые урки начали пренебрегать Гундосым, молодые друзья – относиться к нему с подчеркнутой иронией. Вскоре Малыш перебрался на другие нары и таким образом окончательно порвал со старым своим другом.

Зато ко мне он проникся вдруг странной приязнью.

– А ты чумовой, – заявил он наутро, встретившись со мной в столовой, – решительный… Скажи-ка, если бы я тебя тогда не засек, зарезал бы его?

– Вероятно, – пожал я плечом.

– Зарезал бы, – уверенно и благодушно сказал Малыш. – Я твою морду видел! Конечно, зарезал бы… А может… – Он прижмурил глаза. – Может, заодно – и меня, а?

Я уже начал улавливать, постигать специфику этого мира и потому ответил небрежно:

– Если бы понадобилось – запросто.

– Молодец, – захохотал Малыш и похлопал меня по спине забинтованной рукой. – Так и дыши… Нет, ты действительно – чума!

С тех самых пор навсегда прилипла ко мне шальная эта кличка Чума.

В воровской среде кличка как бы заменяет визитную карточку. Обладатель такой карточки – личность уже не простая, заметная.

Так одним ударом – одним коротким взмахом ножа – я изменил свою лагерную судьбу; избавился от врага, от мучителя и одновременно укрепил свой престиж.

Жизнь понемногу прояснялась, становилась все более сносной. Казалось, основные беды кончились, миновали… Но это только казалось!

Глава 6

Под гром салюта

Как-то раз зимой во время утренней проверки я почувствовал вдруг недомогание, жаркий озноб, противную горькую сухость во рту. Стало трудно дышать. В груди моей и спине при каждом вздохе возникала сверлящая, пронзительная боль.

Пришел врач (по-лагерному лепила). Торопливо обстукал и выслушал меня, сунул под мышку мне градусник, и потом, посмотрев на него, уныло поднял брови.

– Придется госпитализировать, – сказал он надзирателю. – Ничего не попишешь – плох. И весьма.

– А что у него? – спросил с сомнением надзиратель.

– Что-то с легкими, – ответил, поджимая губы, врач. – Вероятно, плеврит, если я, конечно, не ошибаюсь…

Он не ошибся, этот лепила! У меня и действительно оказался двусторонний экссудативный плеврит – болезнь затяжная и скверная.

И вскоре меня отправили отсюда, перевели в Бутырскую центральную тюремную больницу.

Болел я долго и тяжело. Сказались чудовищные условия лагерной моей жизни; адская смена температур (зной литейного цеха и холод сырой, неотапливаемой камеры), и непосильный труд, и длительное недоедание.

Едва соприкоснувшись с жизнью, я уже устал от нее. Устал, не успев распознать ее по-настоящему, не разглядев, не распробовав.

Плеврит мой вылечили к весне, но я по-прежнему был плох и почти не вставал с постели. Я лежал, дыша осторожно и трудно. И часами с тоскою разглядывал беленый, испятнанный сыростью потолок.

Пятна были обильны и разнообразны; одни из них напоминали диковинные растения, другие – гигантских насекомых. Порою мне начинало казаться, будто насекомые эти шевелятся, движутся…

Тогда я отворачивался и смотрел в окно. За ним в вышине серело дымное ветреное небо.

Иногда по вечерам в