Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

Короткий орудийный гром раскатывался над округой. Темнота расступалась и становилась радужной. Густые зыбкие гроздья огней взлетали в зенит, на миг повисали там и рассыпались пестрым праздничным дождиком.

Начиная с зимы сорок третьего года салюты стали возникать все чаще и все пышнее. Война переламывалась. Фронт отходил на Запад.

Больничная наша камера реагировала на это бурно и по-разному.

Здесь находилось немало бывших солдат. Немало тех, кто в самом начале войны попал, отступая, в немецкое окружение. Все они сидели теперь за измену родине, за шпионаж и сотрудничество с врагом!

И все-таки неправедно осужденные, обиженные, посаженные, в сущности, ни за что, люди эти по-прежнему оставались патриотами. Фронтовые победы искренне радовали их, салюты заражали шумным весельем.

Были тут и настоящие изменники – перебежчики, полицаи. К военным событиям они относились по-своему, с тоскливым беспокойством и явной тревогой.

Некоторые из них упорно продолжали верить в немецкую мощь, в несокрушимость Третьего рейха; перемены на фронте казались им делом временным и случайным.

– Показуха, – насмешливо выпячивая губы, сказал однажды вечером пожилой, заросший седой щетиной полицай, – дешевая трескотня… У нас только и умеют, что пыль в глаза пущать.

– У нас еще и драться умеют, – отозвался высокий, бледный до синевы парень. Одна рука его была закована в гипс и покоилась на широкой марлевой перевязи; другой он ухватился за решетку окна. Он стоял, жадно вглядываясь в мерцающее, расцвеченное салютными брызгами небо. – Неплохо умеют, сам видишь!

– Это-то умеют, – согласился седой, – да что толку? Все одно – бардак… Нет, ребята, с немцами нам не сравняться. – Он помотал головой. – Нипочем не сравняться. У них порядок, дисциплина, настоящая власть. У них – сила!

– А все же бегут! – улыбнулся парень. – Как же так?

– А очень просто, – прозвучал из угла сипловатый раскатистый бас. – Немецкий порядок разбился о русский бардак…

– А-а-а, – отмахнулся полицай. – Это все ненадолго. Они еще вернутся! Оклемаются, отдышатся малость и беспременно вернутся. Наверстают свое. Вот тогда посмотрим, что вы скажете, герои, как запоете!

– Замри, паскуда, – грозно, медленно проговорил парень и порывисто шагнул к седобородому. – Закрой свою помойку! Понял? И если еще вякнешь…

– А чего ты прешь, чего залупаешься? – удивился тогда полицай. – О чем хлопочешь? Думаешь, ты лучше меня? Мы же с тобой одинаковы, сидим по той же статье, срока имеем общие.

И опять громыхнул из угла чей-то насмешливый бас:

– Всем – поровну! Основной закон социализма!

Блатные обычно не ввязывались в скандальные эти споры; салюты вызывали у них свои, особые ассоциации…

Мой сосед по койке – старый карманный вор Архангел – рассуждал, прислушиваясь к торжественному эху орудий:

– Хорошо сейчас на воле. Ах, хорошо! Фраера суетятся, гужуются, водочку пьют… А когда фраер веселый, работать одно удовольствие. Он, сирота, ничего в этот момент не чувствует, не видит – сам в руки просится! Бери его за жилетку и потроши по частям. Я завсегда, как только подпасу приличного сазана, в глаза ему смотрю. Внешность изучаю. Ежели он навеселе – значит, мой! Ежели, наоборот, нервный, злой – стало быть, надо поостеречься. Злой – он трудный для дела. Чутье у него, как у собаки. Тут особая психология, это проверено давно! И вот почему я войну не люблю, она всех в тоску вгоняет, нервными делает… Ну, ничего. Дай бог, доживем до победы. До мирных дней! До полного веселья!

Я слушал его безучастно и словно бы издалека. Я все время лежал в забытьи; не хотелось ни говорить, ни двигаться. И как это ни странно, почти совсем не хотелось есть.

По сравнению с тем, что давали в лагере, здешняя больничная кухня выглядела поистине княжеской! Обед состоял из трех блюд. (Я получал особую, усиленную норму – для тяжелобольных.) На третье выдавали компот, его я и пил в основном. Остальное, урча и отдуваясь, торопливо приканчивал мой сосед.

Болезней у Архангела было много – хронический сифилис, ревматизм, выпадение кишки и еще что-то, сейчас уже и не упомню… Однако роскошный этот букет, казалось, ничуть ему не мешал; он был на редкость жизнерадостен, говорлив и исполнен волчьего аппетита.

Он подчищал за мной блюда старательно и регулярно. Но однажды скорбно сказал:

– Тебя, конечно, мне сам Господь Бог послал… Двойной харч – это по нынешним временам счастье. Особый факт! Но все-таки ежели подумать, жалко тебя! Ты ведь так не протянешь долго. Загнешься, отбросишь копыта.

– Да? – Я улыбнулся слабо. – Ну и что?

– Как что? – рассердился он. – Как то есть что? Пока есть возможность, пользуйся, кормись… Шевели рогами!

– Не хочу, – проговорил я сонно, – не хочу шевелить…

Я отвернулся и задремал, накрывшись с головой одеялом. Разбудил меня врачебный обход. Открыв глаза, я увидел над собой людей в белых халатах; один из них – низенький, одутловатый, в мягких старческих морщинах – спросил, глядя куда-то вбок:

– Ничего, говоришь, не ест?

И голос Архангела ответил тотчас же:

– Видит бог, гражданин доктор. Только компот сосет. Да еще чаек… Ну и передачки кое-когда. И все! Догорает парнишка, на глазах доходит.

– А ты, значит, все это время за двоих старался, – усмехнулся врач, – и помалкивал…

– Так ведь сказал же, – с обидою возразил Архангел, – сам сказал!

Врач присел ко мне на кровать, пощупал пульс и ловко, привычным жестом вывернул мне веки.

– М-да, – пробормотал он, – собственно говоря, этого давно следовало бы ожидать.

Затем, отойдя в сторону, он о чем-то долго говорил со своим спутником. До меня долетали отрывки приглушенных фраз: «Пеллагра». «Потеря жизненных сил». «Подлежит актировке»…

Когда обход кончился, Архангел сказал:

– Хорошая карта тебе выпала, шкет. Добрая карта! Если уж они заговорили об актировке, дело верное. Пойдешь на свободу! Ну а я… – Он умолк, опустил брови и потом добавил, кривясь: – А я тут буду гнить. Разве это справедливо?

Через неделю после памятного нашего разговора я был вызван на врачебную комиссию. Осматривало меня на этот раз много людей. И опять услышал я непонятное и пугающее слово: «пеллагра».

А затем на исходе апреля мне было объявлено о том, что я «сактирован» – досрочно освобожден из-под стражи в связи с болезнью и потерей трудоспособности.

Я выслушал эту новость в тюремной канцелярии. Начальник зачитал вслух приказ о моем освобождении, потом сунул мне какие-то бумаги; я должен был прочесть их и расписаться.

Когда формальности были закончены, явился санитар и отвел меня вниз, в сырой и сумрачный подвал, где помещалась вещевая каптерка.

Там он сразу же приказал мне раздеться:

– Скидавай все начисто! Отходился в казенном…

Я послушно