Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

– А… мое барахло? – спросил я, мелко постукивая зубами.

– Жди, – сказал он, сгребая белье в охапку, – выдадут.

– Сколько ж надо ждать?

– А уж это не знаю. Не моя забота… Здесь ваших тряпок навалено знаешь сколько? Тысячи! Пока разыщут, сверятся – на это тоже время надо.

– Но ведь холодно…

– Потерпишь, – сказал с коротким смешком санитар. И он ушел, звонко цокая по кафельному полу.

Все это время я говорил и двигался как в полусне, еще не вполне осознавая реальность происходящего. Холод привел меня в чувство. И только теперь заметил, что я здесь не один!

Поодаль, на лавке, сидел такой же голый, как и я, арестант. Он сидел вполоборота ко мне, скорчившись и подтянув колени к подбородку.

Тщедушный, стриженный под машинку, с выпирающими ключицами, с просвечивающей кожей, он показался мне совсем зеленым юнцом. «Господи, – подумал я, – подростков сажают, почти детей».

В зубах у подростка дымилась папироса. Мне вдруг нестерпимо захотелось курить. Вприпрыжку, поджимая зябкие ноги, я направился к нему и подошел вплотную.

– Эй, – сказал я, – лишней папиросы не найдется?

Он скользнул по мне взглядом, прищурился, затянулся, кутаясь в дым. Потом, опустив ресницы, сказал застуженным, ломким каким-то тенорком:

– Последняя…

– Ну, так оставь затянуться!

– Ладно, – кивнул подросток и, оторвав зубами мокрый краешек мундштука, протянул мне окурок.

Он держал его деликатно – кончиками пальцев. И я невольно обратил внимание на форму его руки. Рука была узкой и слабенькой и какой-то почти неживой.

– Затянись! – сказал подросток. – Отведи душу, если не брезгуешь.

Я взгромоздился рядом с ним на лавку, скрестил ноги по-турецки и так сидел некоторое время, помалкивая, мусоля тлеющую папиросу.

– На волю? – поинтересовался он затем. – Или на этап?

– На волю, – ответил я. – А ты?

– Тоже.

– Что-то они долго возятся. Не могут вещички наши найти, что ли?

– Так ведь на волю, – сощурился он. – Тут они не спешат…

И еще раз, искоса оглядев меня, спросил негромко:

– По болезни?

– Да… Сактировали. В общем, подвезло. Поперло!

– И меня, – сказал он жалобно. – И меня – по болезни…

– Да уж ясно!

Я провел ладонью по стриженой его голове, по склоненной детской тоненькой шее.

– Это сразу видать… Где ж это тебя так заездили? Ничего не осталось.

– Ничего не осталось, – повторил он и всхлипнул. Лицо его исказилось. По запавшим щекам протянулись ломкие полоски слез. – И ничего уже больше не будет… Ничего, ничего!

– Ну, ну, – проговорил я растерянно, – перестань. Что ты как баба? На свободу ведь идешь – радоваться должен!

Он затих под моей рукой. И легонько, доверчивым движением, прислонился ко мне плечом.

И в этот момент в глубине комнаты из-за перегородки раздался зычный голос каптера:

– Евдокимова Анна! Подходи – получай вещи!

Товарищ мой вздрогнул и распрямился внезапно. И как только он поднялся с лавки, я понял, что это вовсе не парень.

Ошибиться было невозможно… Но, боже мой, как мало женского оставалось в иссохшем этом теле! Угловатое, лишенное плоти и сочности, оно вызывало щемящее чувство жалости.

Девушка, очевидно, и сама это сознавала; растерянно прикрываясь руками, она отвернулась от меня, потупилась с горькой гримаской и стремительно пошла, почти побежала к перегородке, туда, где маячила громоздкая, облаченная в халат фигура каптера.

Спустя минуту вызвали и меня.

Слежавшийся, мятый, пахнущий плесенью и мышами костюм налезал на меня с трудом… Но когда я надел его, оказалось, что он чересчур просторен и болтается как на вешалке; плечи пиджака провисали, брюки сидели мешком.

Зато Анна – в пестреньком платьице и платочке – стала неожиданно нарядной и даже обрела кокетливый вид.

Легкий оранжевый этот платок освежал ее лицо и удачно сочетался с цветом глаз. Я только сейчас рассмотрел их по-настоящему; они были карие, большие, с золотистыми, дымно мерцающими искрами.

– Послушай, – сказал я, – ведь я поначалу не разобрался… А ты – интересная!

– Была когда-то, – вздохнула она, – ничего была девочка. В порядке. За это и погорела.

– А кстати – за что? По какой ты статье сидела – я и забыл спросить.

– Статья знаменитая, – ответила она, – С. О. Э. Знаешь?

– Нет.

– Будет врать-то!

– Честное слово, не знаю. Так все же – за что тебя?

– За проституцию, – сказала она просто. – А что было делать? Мама в сорок втором потеряла карточки, начался голод… Ну, я и пошла. С военными. С кем попало. Вот и пришили статью: «Социально опасный элемент».

– А здесь, – начал я, – в больнице…

– Я знаю, о чем ты думаешь, – хмуро усмехнулась она. – Нет, у меня не то… Врачи говорят – каверны в легких. – И опять лицо ее ослабло, исказилось жалобно. – Это сейчас хуже любого сифилиса. Теперь у меня одна дорога – на Ваганьковское кладбище.

– Эй, фитили! – хрипло гаркнул каптер. – Хватит митинговать. Выходи давай, топай!

И вот наступил долгожданный миг свободы.

Я думал, что будут какие-нибудь новые процедуры, дополнительные сложности, но нет, все получилось на удивление легко и буднично.

Вахтер молча сверился со списком, затем отворил стальные клепаные ворота, пропустил нас и захлопнул их с тяжким грохотом.

– Тебе куда? – отойдя от ворот, спросил я Анну.

– Тут, недалеко, – махнула она рукой, – на Каляевской улице.

– Проводить?

– Да нет, ни к чему, – ответила она. – Как-нибудь погодя – если живы будем. – И потом, шатнувшись, подняв руки к лицу, сказала: – Ой, я совсем как пьяная! Дойдем-ка, миленький, вон до того угла…

На углу мы простились с ней. Но расстались не сразу. С минуту мы еще стояли здесь, озираясь, вбирая в себя забытые уличные запахи и цвета.

День незаметно кончился, угас, и все вокруг – очертания зданий и силуэты бегущих по тротуарам людей – все уже было смягчено и затушевано сумраком. Линии утратили четкость, краски стали влажны и расплывчаты.

А может быть, мир предстал нам таким из-за наших слез?

Анна плакала в голос, навзрыд. Я стоял рядом с ней, поддерживал ее под локоть и чувствовал, как в глазах у меня тоже набухает соленая жгучая влага.

И чтобы избавиться от влаги, не дать ей пролиться, я торопливо запрокинул голову к небу.

Наконец-то, после полутора лет заключения, мне снова довелось увидать его – увидать целиком, от края до края… Небо было огромным и легким. Оно пахло весной, источало томящую вечернюю свежесть. Оттуда лились потоки голубого света – густели и затопляли округу. И вдруг простор окрасился по-иному, наполнился отблесками огня, стал ярким и радужным.

Это над