Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

– Как я сказал, так и будет. По себестоимости, понял? И ни копейки больше! И ты меня на совесть не бери. В том месте, где была совесть, знаешь что выросло? Знаешь, какой орган? Вот то-то…

И почти каждая такая тирада заканчивалась стереотипной фразой:

– Мы коммунисты!

«Кто же они, эти люди? – думал я, ворочаясь в постели. – Спекулянты? Мошенники? Или, может быть, взаправду партийцы новой формации?..»

Я о многом размышлял в эту пору – о себе, об окружающем мире. Чем больше я приглядывался к миру, тем отчетливее убеждался в том, что он нечист и лишен справедливости. Он создан не для слабых людей. В нем царят все те же уголовные правила; свирепые лагерные законы!

Времени для всех этих мыслей у меня было достаточно. Я жил тогда в одиночестве, друзей и знакомых не было. Родственники почти все находились в эвакуации, далеко от Москвы. А мать, походив ко мне с недельку и успокоясь, опять, как обычно, исчезла и занялась своими делами.

Я отлеживался в одиночестве, поправляясь. Рылся в книгах, размышлял о прожитом, сочинял стихи…

С семьей Ягудаса я почти не общался. Одна лишь дочка его – девятилетняя Наташа – изредка забредала в мою комнату.

– Ты почему все время лежишь? – удивленно и жалостно допытывалась она. – Ты – больной?

– Да нет, – говорил я, откладывая книгу и улыбаясь, – теперь уже почти нет…

В другой раз она спросила:

– Дядя, ты – темный?

– Как то есть темный? – не понял я.

– Ну, темный человек. Так все говорят.

– Кто это – все?

– Папа, мама, бабушка – все. Говорят, ты – темный. И этот… Как же? Погоди… – Она умолкла, помаргивая, и затем с усилием выговорила: – Ка-тор-жник!

– Вот как? – нахмурился я. – А о чем еще они говорят?

– Еще о жилплощади.

В эту секунду дверь скрипнула и приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулось трясущееся лицо старухи.

– Наташка! – прокричала она хриплым басом. – Ты что это, подлая, шляешься тут, покою людям не даешь? А ну, марш сюда! Ах ты, негодница, чтоб тебя громом разорвало!

Поздним вечером (я уже раздевался, готовился ко сну) в дверь постучали. «Ягудас, – решил я, – пришел, наверное, оправдываться. Девчонка проболталась – теперь ему неловко… Будет хитрить, изворачиваться. Что ж, ладно. Потолкуем».

Но это оказался не Ягудас.

В полутемной прихожей стоял почтальон. Он извлек из сумки плотный белый конверт, протянул его мне и сказал:

– Распишитесь в получении!

– Что это? – спросил я озадаченно.

– Повестка из военкомата.

Глава 8

Нечистая сила

Меня призвали в армию в июле сорок четвертого года (в ту пору мне как раз сровнялось восемнадцать лет). И сразу же – едва лишь я явился в военкомат – зачислили в кавалерийскую часть.

Один из членов отборочной комиссии – сивоусый майор в черкеске, сплошь увешанной орденами, знавал, как оказалось, моего отца; где-то служил с ним, бывал на его лекциях в академии… Улыбаясь, цедя сквозь усы сигаретный дым, он сказал, внимательно разглядывая меня:

– Потомственный донец, чистых кровей… Казуня! Правда, очень уж приморенный, жидковатенький. – Майор сощурился при этих словах. – Не в папашу, нет… но ничего. Оклемаешься. Харч у нас подходящий. Главное – чтоб порода была!

Благодаря его стараниям я получил назначение в восьмой казачий корпус и вскоре выехал с шумной партией новобранцев.

Так, не успев окрепнуть после отсидки, еще не отдышавшись, не придя в себя, я угодил в казарму, оказался в строю. Майор полагал, что я мечтаю о службе, о воинских подвигах. А я хотел только одного – покоя!

Покоя не было, впрочем, и воинских подвигов тоже. Фронт к тому времени был уже далеко; он пересекал Западную Европу, гремел где-то у германских границ. И запасной, недавно сформированный корпус наш все время находился во втором эшелоне – двигался вслед за войной.

Настоящих сражений мы так и не повидали. Нам досталась участь иная: унылая гарнизонная жизнь в захолустных местечках Молдавии и Полесья, редкие стычки с нацистскими партизанами, патрульная служба и уставная муштра.

Муштра была тягостной и однообразной. Каждый день, с темна до темна, до тех пор, покуда трубачи не просигналят зорю, маялись мы на занятиях в пешем и конном строю. Это изнуряло меня, изматывало, но тем не менее приносило свою пользу. С течением времени я научился неплохо владеть холодным оружием, основательно усвоил правила рукопашного боя.

Эскадронный командир, калмык Сараев, прозванный у нас «нечистой силой», сказал мне после очередного занятия:

– Хоть ты и дерьмо, такое же, как все остальные, но рубку любишь, нечистая сила, стараешься! Есть в тебе хорошая злость. Это видно. Хвалю!

И в следующий раз показал мне несколько хитрых приемов в обращении с шашкой и с кинжалом.

Кинжалу он придавал немалое значение. Особенно ценил он умение метать оружие – «доставать им издалека». И всякий раз, уча меня, как это делать, Сараев говаривал, перефразируя известное суворовское изречение: «Пуля – дура, клинок – молодец».

Личность эта была любопытная: плотный, низенький, кривоногий, он чем-то напоминал паука. И ходил он, как паук, раскачиваясь, широко и цепко ставя ноги. Да и характер у него тоже был соответствующий: недобрый, замкнутый, вспыльчивый… Он жестоко гонял нас на учениях, придирался к каждому пустяку и не прощал оплошностей.

– Как сидишь? – яростно, выкатывая глаза, кричал он на кого-нибудь из нас во время манежной езды. – Как сидишь, нечистая сила? Не заваливайся. Не подворачивай носки. Шенкелями работай, шенкелями! Сидишь, как собака на заборе, смотреть противно.

И затем безжалостно вкатывал провинившемуся внеочередной наряд.

– Все вы дерьмо, – частенько рассуждал он с брезгливой гримасой. – Если уж есть в мире что-нибудь стоящее, так это лошадки! Душа у них чистая, без пакостей, без обману. Потому и люблю их… Человек – навоз. Человека надо рубить, а лошадку – холить.

Лошадок он и в самом деле любил горячо и самозабвенно, и, когда смотрел на них, коричневое, дубленое лицо его странно смягчалось: морщины распускались, взор увлажнялся, теплел.

Таким я несколько раз видел Сараева у коновязи; он кормил хлебом мышастого своего текинца и бормотал что-то, нашептывая – почти пел еле слышно – в бархатное его, чутко вздрагивающее ухо.

И таким он запомнился мне в последний раз – в тот самый день, когда эскадрон наш внезапно и стремительно был переброшен по тревоге в соседний район.

Растянувшись по шляху, сотня шла на рысях; дробно цокали копыта, поскрипывали седла, клубилась