Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

Глава 7

Возвращение

Добрался я до дому уже поздним вечером, в потемках. Погода к ночи испортилась. Вспыхнул ветер. Упругий, пахнущий талым снежком, он настиг меня в двух шагах от подъезда, хлестнул в лицо и чуть не сшиб меня с ног.

Тюремный каптер, выдававший вещи, назвал нас с Анной «фитилями». Он сказал точно; на арестантском жаргоне так называют слабых, беспомощных, «догорающих». На этот счет существует немало всяческих анекдотов. Вот, к примеру, диалог двух лагерных фитилей. «Эх, – говорит один из них, – душа разгула просит! Пойдем, что ли, к бабам…» – «Пойдем, – отвечает другой, – если ветра не будет». Диалог этот вспомнился мне не случайно. Таким «догорающим» был сейчас я сам!

Пошатываясь, цепляясь за стену дома, я с трудом преодолел последние метры пути, вошел в знакомый подъезд и лицом к лицу столкнулся с матерью.

Когда утих первый взрыв эмоций, она сказала, утирая платочком взмокшие от слез ресницы и щеки:

– Я уж думала, что с тобой что-то случилось по дороге. Хотела разыскивать.

– А ты разве знала? – изумился я. – Они ведь ничего заранее не сообщают.

– Я сегодня как раз звонила туда.

– Вот как? Туда можно звонить? Это что же – всем разрешается?

– Ну, насчет всех не знаю, – улыбнулась она. – Мне этот звонок один знакомый устроил… Из министерства. Я хотела справиться о твоем здоровье и заодно узнать: можно ли принести в передаче немного крымского кагора… Кагор очень полезное вино – лекарственное.

Насчет моей матери я, вообще говоря, никогда не испытывал ни малейших иллюзий. Но одно ее качество я все же должен здесь отметить. Передачи в тюрьму она приносила мне добросовестно и в любую погоду. Подумать только: в военной Москве – голодной, выстывшей и обнищалой – она ухитрялась находить молоко и фрукты. И даже крымский «лекарственный» кагор!

Помнится, в самые первые дни ареста (я сидел тогда в районной милиции – дожидался отправки в тюрьму) мне однажды передали сверток с продуктами. В нем оказались яблоки, сахар, колбаса. Передача для заключенного – праздник. Для меня же этот праздник был особенно радостным: я ведь его совсем не ждал! Растроганный, я бросился к окошку (оно, по счастью, было без намордника) и, уцепившись за решетку, подтянувшись на руках, окинул улицу быстрым взглядом.

Улица была малолюдна, заснежена, бела. Над ней вилась рассветная мутная метель. И в косматых струях, в морозном волокнистом дыму, увидал я маленькую женскую удаляющуюся фигурку. Женщина брела, наклоняясь и увязая в сугробах. Затем она встала и обернулась, заслонясь рукавом от летящего снега, и я узнал ее – узнал мгновенно! И подумал вдруг с горечью о том, что раньше, когда я был на воле, она никогда так не заботилась обо мне, не хотела сделать ни одного лишнего шага…

И теперь, разговаривая с ней в подъезде, я подумал о том же. Чем объяснить эту ее странность, непостижимую эту переменчивость?

А может быть, такова вообще женская сущность?

Мы стояли возле кабины лифта. Я потрогал дверцу, спросил:

– Работает?

– Что ты, – ответила она, – какие теперь лифты! Ты прямо как с луны свалился.

– Именно – с луны, – пробормотал я. – По блатным поверьям, если человек умирает – он отправляется на луну… Я, в сущности, там уже и был. И спасся чудом.

– Ну и слава богу, – сказала она. – А теперь пойдем! Ты что-то плохо выглядишь. Тебе надо лечь.

И потом, поднимаясь впереди меня по темной, замызганной лестнице:

– В квартире кое-какие перемены… Так что не удивляйся!

– А в чем дело?

– Здесь теперь еще одна семья живет.

– Как же так получилось? – огорчился я.

– Ну, мой милый… – Она пожала плечами. – Тебя ведь не было. Квартира пустовала. Вот и решили нас уплотнить.

– Но ты-то была!

– Ах, что я, – отмахнулась она. – Ты сам знаешь, как мне трудно. Не могу же я разорваться на два дома!

– Значит, уплотнили, – сказал я, – так. И большая семья?

– Да немалая. – Она запнулась, утомясь, прислонилась к перилам и медленно перевела дух. – Какой-то тип со своей матерью, с женой и маленькой дочкой.

– Кто же он такой?

– Не знаю. Имя его – Петр Яковлевич Ягудас. Судя по всему, хохол. А по профессии – жулик. Явный жулик! Ходит в военном, носит звание майора, а к армейским делам никакого отношения не имеет; занимается бог знает чем.

– Чем же все-таки?

– Какими-то темными торговыми махинациями… Да ты сам увидишь и все поймешь; теперь ты в этом должен хорошо разбираться.

Уплотнили нас, как выяснилось, весьма основательно! Из трех комнат оставили в моем распоряжении всего лишь одну. Здесь была теперь сгружена мебель со всей квартиры – стулья, шкафы, этажерки. Поначалу я долго путался среди этого скопища; ушибался, постоянно что-то ронял. Вещи мешали двигаться, не давали дышать.

Потом сосед предложил мне распродать излишек мебели. Я согласился. Он быстро нашел покупателей. И вскоре комната очистилась – обрела жилой и нормальный вид.

Я неплохо заработал на этой распродаже и оказался на какое-то время избавлен от нужды.

Ягудас стребовал с меня за комиссию пять процентов. «Это немного, – заявил он, – полагается больше. Но ведь мы, как-никак, соседи! Свои люди! Да и вообще, моя партийная совесть не позволяет грубо наживаться на несчастье других…»

Дородный, пухлолицый, с обвисшими лоснящимися щеками и тонким, почти безгубым ртом, он был довольно-таки колоритной фигурой, этот мой сосед!

Он весь дышал благородством – тем самым театральным благородством, что отличает мошенников и картежных шулеров. Двигался он с подчеркнутой корректностью, говорил неторопливо и веско. И рассуждения о партийной совести являлись его постоянной излюбленной темой…

Чем он занимался, я так и не смог постичь. Дела Ягудаса были таинственны, знакомства – самые разные…

Нередко в гости к нему приходили военные; такие же вальяжные, как и сам он, такие же сытые, и все – в офицерских чинах.

– Мы коммунисты! – доносилось из-за стенки. – А это не фунт изюму. Чем коммунист отличается от нормального человека? Тем, что у него особая совесть – коммунистическая, а не мещанская! А это значит – что? Это значит, что для нас самое главное – идея. Мы все борцы за идею, солдаты партии… Одни на фронте, другие в тылу – это не важно! Да и неизвестно еще, где труднее, где больше риску. На фронте и дурак может прославиться, а у нас, в тылу, героизм незаметный, скромный…

Появлялись в доме и штатские люди – пронырливые, шустрые, с внимательными и скользкими глазами.