Дурман Востока: По следам Оруэлла, Конрада, Киплинга и других великих писателей, зачарованных Азией - Давид Хименес

Каждая его остановка – это книга: после поездки на Кубу он пишет «Наш человек в Гаване»; в Конго рождается «Ценой потери», история белого человека, прятавшегося в лепрозории; «Комедианты» посвящены Гаити времен Франсуа Дювалье; «Почетный консул» появился после поездки по Южной Америке. Индокитай стал одной из последних искренних привязанностей Грина. Возможно поэтому, покинув Вьетнам в 1956 году, он больше никогда сюда не возвращался. Уже в старости, продолжая писать по пятьсот слов в день и ни словом больше или меньше, утратив былой интерес к сексу и наркотикам, Грин признавался, что тоскует по этому месту, обещавшему все «в обмен на твою душу». Но вернуться в Сайгон, к единственной возлюбленной, которой почти удалось окрутить писателя, было уже невозможно – из-за американского вторжения.

Сегодня этот город представляет собой современную версию смеси Востока и Запада, увиденной Грином в его бытность корреспондентом в середине ХХ века. Пекарни со свежеиспеченными багетами соседствуют с уличными лапшичными, рынки и торговые центры – с люксовыми магазинами, новые районы из стекла и бетона – с улочками, на которых, кажется, застыло время. Город, спроектированный французами для трехсот тысяч жителей, разросся после войны до трехмиллионника – и останавливаться не собирался. К сегодняшнему дню население достигло десятимиллионной отметки – и по-прежнему неудержимо расширяется в сторону дельты Меконга. Бесконечно бурлящие улицы, вечный галдеж на рынках, повсеместное тарахтение мотоциклов, окутывающих улицы клубами выхлопных газов… Беспорядочный хаос, о котором рассказывал Жорди в мой первый приезд во Вьетнам. В этом водовороте лиц и событий хочется забиться в хороший военный отель, чтобы немного передохнуть. Continental ли, Majestic – неважно. Главное, чтобы на входе в вестибюль шум улицы остался позади, холодный воздух из кондиционера превратил тропическую жару в осенний ветерок и глоток мартини смыл пыль с ваших губ. Чтобы вам показалось, что вы оказались в компании с Томасом Фаулером Грина – в последней сцене из «Тихого американца»: «Я вспомнил первый день, Пайла, сидевшего рядом со мной в “Континентале” ‹…› После его смерти все сложилось неплохо, но мне очень хотелось хоть кому-то сказать, что я о многом сожалею».

8. Ману Легинече. Филиппины

Есть отели легендарные, есть шикарные, есть военные… А есть отель Manila, в котором сошлось все вместе – и даже еще больше. Это настоящий оплот сильных мира сего, бастион богатства и символ былого величия. Он был открыт 4 июля 1912 года, в День независимости США, и стал первым в Азии отелем с лифтами. В годы Второй мировой войны генерал Макартур наблюдал с его крыши за событиями на тихоокеанском фронте, и лишь вторжение японцев вынудило американца оставить свой номер; на прощание он произнес свое знаменитое «я еще вернусь». И он действительно вернулся, хотя враг, отступая, поджег его любимый отель, чем омрачил триумфальное возвращение американского цезаря. «С неописуемой болью я смотрел, как гибнут мои уникальные книги о войне, мои воспоминания, вещи, которые я собирал всю жизнь», – написал Макартур в своих мемуарах.

«Филиппины – мой сад» (Filipinas es mi jardín) – книга, в которой Мануэль Легинече, самый выдающийся из всех испанских репортеров, рисует портрет страны, застрявшей в театре абсурда. Среди прочего в ней много историй об этой самой гостинице; десятилетиями ее называли просто – «Восточный отель». Под ее «сияющими люстрами» затевались государственные перевороты, вершились темные дела, праздновались свадьбы знати и даже провозглашались диктатуры. Легинече пишет, что для диктаторской четы Маркос, правившей страной железной рукой с 1965 по 1986 год, отель Manila был тем же, чем Raffles для Сингапура или индийский Тадж-Махал для Британской империи. Он служил чем-то вроде личного сада – тем владением, что обеспечивало статусность, которой так недоставало Маркосам от рождения, помогая им преодолевать свои комплексы. Официально средоточием власти был дворец Малаканьян, резиденция четырнадцати испанских генерал-губернаторов, тринадцати американских генерал-губернаторов и всех президентов Филиппин с момента обретения независимости. Но власть подлинная, неподвластная переменам, власть династическая пребывала именно в этом роскошном здании, возвышающемся на полпути между бульваром Рохас и колониальным районом Интрамурос. Гостей и друзей четы Маркос здесь принимали с императорским размахом, закрывая глаза на безудержные алкогольные возлияния.

Мне пришлось покупать книги Легинече о Филиппинах «Вот что я скажу…» (Yo te diré…) и «Филиппины – мой сад» с рук, потому что их больше не допечатывают. Баскский журналист оказался одним из тех немногих, кто решился рассказать испанцам о стране, не вызывающей в Испании ни малейшего интереса, притом что мы колонизировали ее на триста тридцать три года (1565–1898) и для любого журналиста она всегда была сокровищницей историй. Причина, по которой испанцы с таким пренебрежением относятся к своему бывшему оплоту в Тихом океане, остается загадкой. Может, все дело в том, что Манилу и Мадрид разделяет двенадцать тысяч километров, слишком большое расстояние для геополитических сантиментов? Или в неприятном послевкусии, оставшемся от места, где Испания окончательно перестала быть империей? Или в неспособности политиков обеих стран укрепить взаимосвязи? Я думаю, истинная причина этого равнодушия кроется в языке. В отличие от Латинской Америки на Филиппинах испанцам не удалось закрепить свой язык в качестве общего и основного, и в результате он оказался обречен на медленную агонию и практически полное исчезновение. «После поражения Непобедимой армады и смерти Филиппа II Испания лишилась кадровых и материальных ресурсов, необходимых для ведения активной политической деятельности в Азии», – пишет Легинече, не углубляясь в неприятные детали.

На Филиппинах испанский был языком общения городского населения, в сельской же местности он так и не смог вытеснить местные языки. Подхватившие колониальную эстафету американцы стали насаждать свой английский гораздо агрессивнее. В страну привезли тысячи преподавателей языка, проводилась политика, ограничивающая использование испанского, чтобы ослабить конкуренцию. Свой вклад в этот процесс внесла и соблазнительная мощь Голливуда, культурная машинерия которого только-только начала покорять мир. В 1973 году испанский перестал быть официальным языком Филиппин, а еще четырнадцать лет спустя Корасон Акино окончательно добила его, исключив из университетской программы. Сегодня это язык меньшинства, на котором говорит едва ли один процент населения, хотя в последние годы его использование пытаются возродить. Испанский снова интересен для космополитичной молодежи, которую привлекают танец реггетон и сериалы на «Нетфликсе». Одним из немногих мест, где испанский так и не сдал свои позиции, остается отель Manila: старая элита всегда видела в испанском языке способ дистанцироваться от плебса. Впрочем, сегодня даже здесь английский правит бал.

Помимо отеля Manila, есть еще одно место, где десятилетиями собирались сливки манильского общества: корт для игры хай-алай. Лучшие игроки в мяч приезжали сюда из Испании, надеясь на быстрый карьерный рост и увеличение состояния. Манильский истеблишмент принимал их как звезд и с удовольствием дефилировал с ними, демонстрируя будто трофеи. Одним из таких покорителей Филиппин был Мануэль Ларраньяга, оставивший в 1966 году свою мясную лавку в Гипускоа ради того, чтобы играть в мяч на острове Себу. После матча игроки обычно пили пиво в баре El Ranchito в центре города. И именно там однажды вечером испанский эмигрант познакомился со своей будущей женой Маргаритой Осменья. Внучка легендарного филиппинского президента Серхио Осменьи и баскский игрок в мяч влюбились друг в друга, завели троих детей и принялись вести типичную жизнь постколониальной элиты. Мануэль занялся сахарными плантациями и прочим семейным бизнесом. Маргарита посвятила себя дому и социальной жизни, бурлившей вокруг еще одного реликта старых времен, испанского казино. Это заведение, залы которого названы в честь персонажей «Дон Кихота», до сих пор служит предметом гордости для испанцев, ностальгирующих по своему колониальному прошлому. Дескать, и нам, испанцам, тоже удавалось создавать клубы, пусть и не такие знаменитые, как у британцев.

Я познакомился с Ларраньягой в 2004 году, когда их семейная идиллия внезапно оказалась разрушена. Их сын Пако угодил в расстрельный блок