Дурман Востока: По следам Оруэлла, Конрада, Киплинга и других великих писателей, зачарованных Азией - Давид Хименес

– Он невиновен, – снова и снова повторял Мануэль Ларраньяга, человек скромный и совершенно раздавленный произошедшим. – Мой сын не мог убить этих девочек.

Семья организовала мне встречу с пятнадцатью друзьями Пако, которые утверждали, будто в ночь преступления были вместе с ним в Маниле. Складывалось впечатление, что речь идет о судебной ошибке. Затем я начал свое расследование, и тут ситуация резко усложнилась. Я попытался взять интервью у судьи, вынесшего приговор. К моему удивлению, оказалось, что он умер, якобы покончил с собой после того, как доказал, что алиби Пако было грубо сфабриковано. «Находящегося под программой защиты свидетеля», который должен был дать показания против осужденного, никто не видел уже много недель. По данным следствия, его подкупили. Бывший сотрудник полиции острова рассказал мне, что обвиняемые, Пако и его шайка, несколько месяцев назад уже пытались изнасиловать другую девушку. Кроме того, они любили издеваться над проститутками, которых снимали в бедных кварталах Себу. По словам силовика, на этот раз они просто просчитались, выбрав в качестве жертв двух девушек из другой влиятельной семьи. На Филиппинах если вы принадлежите к элите, то можете делать, что хотите, не заботясь о последствиях. Главное – не задеть кого-то другого из избранных.

Я отправился посмотреть на Пако Ларраньягу в тюрьму, так и не понимая, виновен он или нет, поскольку собранная мною информация была неоднозначной. В тюрьме его статус отпрыска богатой семьи оказался куда как заметнее, чем снаружи, поскольку родители добились перевода Пако в весьма комфортное исправительное учреждение. Во время моего второго визита, окончившегося ничем – прочитав мою первую статью, Пако отказался разговаривать со мной, – я узнал от одного коллеги, что теперь Пако содержали в просторной камере со всеми удобствами. Он мог принимать неограниченное количество гостей и устраивать вечеринки. У него даже был рум-сервис с алкоголем и блюдами из лучших столичных ресторанов.

Мой репортаж, напоминавший сюжет из телесериала, наделал много шуму в Испании, внезапно вспомнившей о существовании такого места, как Филиппины. Политики, власти и СМИ набросились на эту историю по одной простой причине: у Пако было двойное гражданство, а отец его – баск. «Испанец приговорен к смерти на Филиппинах!» – разорялись газеты. Сомнительные моменты, выявленные мною в ходе расследования, и доказательства, противоречившие версии семьи, нигде не упоминались. Никто не взял на себя труд прочитать многостраничный приговор, вынесенный судьей, погибшим впоследствии при странных обстоятельствах. Испанское правительство запросило помилование и приложило все дипломатические усилия, чтобы добиться перевода молодого Ларраньяги в испанскую тюрьму – условия в которой после манильской роскоши должны были показаться ему невыносимыми. Зато в Испании Пако мог вздохнуть спокойно: здесь нет смертной казни и никто не вздернет его за содеянное. Впрочем, как знать.

Все дурное в отношениях между Испанией и ее бывшей колонией отразилось в борьбе с решением филиппинской юстиции. Пресса демонстрировала шовинистическую снисходительность к обвиняемому лишь на том основании, что он пусть и наполовину, но испанец. Все представители властей, от короля до парламента, обрушились на Манилу, как бы говоря: «Да как эти дикари смеют пальцем тронуть сына великой империи?» Притом что у филиппинского правосудия не было никаких сомнений в его виновности, Испания с высокомерием белого человека голословно заявляла об обратном и требовала немедленного освобождения Пако. Филиппинские госучреждения заерзали. У колониализма есть странное свойство: он продолжает жить в головах и у колонизаторов, и у колонизированных даже спустя много лет после того, как последние корабли захватчиков уплыли обратно домой.

Вскоре после перевода в Испанию Пако Ларраньяга был причислен к третьей категории заключенных, что подразумевало обязанность проводить в тюрьме Мартутене в Доностии только ночное время; он нашел себе работу в ресторане в Орио и снова зажил нормальной жизнью.

Мои редакторы, недолго думая, озаглавили репортаж о Ларраньяге «Последний на Филиппинах», в очередной раз сделав отсылку к истории о героическом сопротивлении пятидесяти испанских солдат. В 1898 году эти люди триста тридцать семь дней оборонялись в одной из балерских церквей, до последнего защищая свою империю, не зная, что она уже рухнула. Рассказывают, что они сдались лишь после того, как парламентер, посланный к ним разъяснить всю абсурдность ситуации, оставил гарнизону несколько экземпляров газеты El Imparcial, в которой было черным по белому сказано, что война закончилась. В то время люди верили тому, что пишут в газетах. Тот подвиг – единственное, что помнит испанский народ о колониальных Филиппинах. О нем писал Легинече в своей книге «Вот что я скажу…», его то и дело поминают газеты, к нему регулярно возвращаются политики в патриотическом угаре, кинематограф рассказывает о нем новым поколениям. Создается впечатление, что ничего больше мы просто не хотим знать.

После потери Кубы и Филиппин Испания замкнулась на самой себе. Внешний мир ее больше не интересовал – возможно, потому что она им теперь не управляла. И пока в других странах Запада начиналась новая эра международной журналистики и фигура репортера приобретала все большую значимость, испанские газеты десятилетиями не в состоянии были даже ввести сам институт спецкора. Одним из начинателей этого направления стал Ману Легинече (1941–2014), вождь целого племени испанских репортеров, начавших выезжать за пределы Испании вскоре после смерти диктатора Франсиско Франко. Эти люди проложили дорогу для моего поколения. Международная журналистика позволила им обрести свободу, невозможную при работе внутри страны. Легинече успел поработать корреспондентом El Norte de Castilla под руководством Мигеля Делибеса, а в возрасте двадцати лет отправился спецкором освещать алжирскую революцию. Вся его дальнейшая карьера состояла из командировок и приключений. Его хроники полны деталей, не замеченных кем-либо еще, и вдумчивой аналитики неразрешимых конфликтов. Мы, молодежь, следовавшая по его пятам, мечтали стать новыми Легинече: рюкзак, фотоаппарат и дорога. В сентябре 1998 года, по дороге в Гонконг, куда меня отправили открывать первое отделение El Mundo в Азии, я залпом проглотил его книгу «Прощай, Гонконг» (Adiós, Hong Kong), посвященную последним дням британской колонии перед ее передачей Китаю. Приземлившись, я направился в торговое представительство Испании с книжкой под мышкой. Один из сотрудников торгпредства, приметив ее, поведал, что знаменитый репортер брал у него интервью, перед тем как взяться за этот труд.

– Пробыл в Гонконге всего неделю и написал целую книгу, – сказал он мне пренебрежительно, чем несколько омрачил светлый образ моего кумира. – Ох уж мне эти журналисты…

Капитуляция «последних на Филиппинах», о которой Легинече рассказал в своей книге «Вот что я скажу…», положила конец трем векам заключения в испанском монастыре, после чего страна погрузилась в «голливудское кино». В конце концов, после всех этих метаний филиппинцы стали ощущать себя «туристами в собственной стране», и их сложно в этом винить. После столетий чужеземного владычества Филиппины оказались в руках местных вождей, всемогущих серых кардиналов и сотни семей, делящих между собой землю, деньги и политическую власть. Несколько современных филиппинских династий берут свое начало еще с колониальных времен, когда их облагодетельствовали за услуги Мадриду. Это, в частности, Айала, Горричо и Бормаэко. Другие поднялись, сумев извлечь выгоду из экономических монополий и дружбы с постколониальными властями. Ну и, конечно, не обошлось без китайских семей, прибившихся после того, как маоисты выжили их с родины, к сильным мира сего во всех азиатских странах. Если вы не принадлежите ни к одному из этих кланов, стать частью клуба можно, только следуя заветам Мао: «Винтовка рождает власть».

Легинече рисует картину Филиппин, раздираемых неравенством, страны, где землевладельцы и большая часть населения страдают под гнетом диктатуры супругов, пришедших к власти в середине шестидесятых годов прошлого века. Чета Маркос обещала создать «новое общество», но оказалось, что под этим они подразумевали бессрочную клептократию. Вместо того чтобы сделать героем своего повествования Фердинанда, что было бы логично, поскольку диктатором считался именно он, испанский репортер выстроил рассказ вокруг его жены Имельды. Фраза «Филиппины – мой