«Экс» и «Нео»: разноликие правые - Александр Дмитриевич Сабов

Это — капиталистическое либеральное общество для всех главных экономических производителей, кроме членов профсоюза.

Это — авторитарный, милитаризованный режим, опирающийся на профессиональную армию, воинственный по отношению к «варварам».

Таков проект общества, который предлагает Жан-Мари Ле Пен.

Но сегодня он устраивает только одного француза из десяти.

Или уже одного из десяти?

ИДЕИ НАПРОКАТ

Неофашизм сегодня остается лишь потенциальным резервом реакции. Политически, конечно же, он не одинок, но именно как мускульная сила он сегодня, образно говоря, заперт в казарме. И вместо старого манихейско-го мифа о борьбе арийского (доброго) и еврейского (злого) мира понадобились новые мифы, значительно более «научные». Противопоставление «элиты» и «массы» и стало мифом современного неофашизма. Для этого, как увидит читатель, ультраправые широко обращаются к выводам науки, прежде всего биологии, трактуя их весьма произвольно. Однако в наш просвещенный век обскурантизм в идеологии — продукт не только невежества. Не прекратились и попытки использовать результаты научных изысканий для обоснования реакционных теорий.

Так, предпринимаются попытки заменить старый миф об избранности «германской», «арийско-нордической расы» мифом о «европейско-атлантической исключительности». Это еще одна вариация теории, противопоставляющей «элиту» и «массы», только уже с геополитическим подтекстом. Одним народам, дескать, предписано повелевать, другим — подчиняться. Но и народ, которому «предписано править», в свою очередь, состоит из людей, находящихся на «высших» и «низших» уровнях биолого-интеллектуального развития. Первые-то и обладают правом на господство.

«ЭКС» И «НЕО» ИЗ МИСЬОНЕС ПОСАДАС

Что может быть общего у индейского племени йаномамо, живущего в пограничном районе между Венесуэлой и Бразилией, с нацистской колонией Мисьонес Посадас в Аргентине?

О тех и других мир узнал относительно недавно. Французский антрополог Наполеон Шаньон лишь в 1970 году составил более или менее полное описание нравов, обычаев, образа жизни йаномамо. Это племя всего несколько столетий назад познало огонь, научилось корчевать лес и распахивать землю, вступив, таким образом, в фазу примитивного земледелия. По свидетельству ученых, вряд ли на земле найдется другое столь же воинственное племя. В течение последнего столетия массовый приток европейцев в Латинскую Америку привел к исчезновению индейских племен, соседствовавших с йаномамо, — последние уцелели только благодаря густым лесам, в которых обитают испокон веков. Численность их, похоже, за это время даже возросла и составляет примерно 15 тысяч человек. Живут йаномамо родами, от 40 до 250 человек, и это, как правило, критический предел. Как только в общине оказывается больше воинов, чем нужно для ее защиты от внешних врагов, а родственные связи между семьями ослабевают, начинаются внутренние распри, зачастую с кровавыми исходами. Иногда вождю рода удается предотвратить их, назначив кулачный бой между противниками, так как проигравшая сторона должна удалиться из общины и основать новое поселение. Но чаще вражда заходит столь далеко, что вопрос, кому уйти, кому остаться, решается уже не на кулаках, а с оружием. При любом исходе, мирном или кровавом, две общины отныне делаются врагами и не раз будут совершать кровавые набеги друг на друга.

Из-за чего же раздоры: ради власти? богатства? земли? Когда Шаньон спросил одного из вождей йаномамо, почему они постоянно враждуют, в ответ он услышал: «Не задавай дурацких вопросов! Женщины! Женщины! Женщины! Мы сражаемся из-за женщин!» У йаномамо сохранился институт полигамии, и все эти бесконечные войны, как «внутренние», так и «внешние», ведутся исключительно за слабый пол. Если внутри группы, связанной тесными семейными узами, еще остаются в силе сдерживающие моральные нормы, то за ее пределами считается в порядке вещей менять, похищать, соблазнять чужих жен, разрешая все возникшие споры в бою. Чем больше женщин у воина, чем больше у него детей, тем выше его престиж…

Из всего этого профессор зоологии Гарвардского университета Эдвард Уилсон заключает, что сексуальный инстинкт есть проявление «врожденной агрессии», равно присущей высшим и низшим рядам животных. Впрочем, с одной впечатляющей разницей. «Когда изучаешь социальную эволюцию от бактерии до человека, — пишет Уилсон, — поражаешься тому, что, чем выше ступень развития живого мира, тем меньше проявляется способность к сотрудничеству, альтруизму, распределению обязанностей и объединению друг с другом»[51]. Эту свою мысль он иллюстрирует на четырех группах живых существ: беспозвоночных (кораллы, губки, медузы), «социальных» насекомых (муравьи, термиты, пчелы, осы), млекопитающих (включая обезьян) и, наконец, на человеке.

Первые представляют собою «огромные колонии неразличимых индивидуумов», «суперорганизмы»: они воспроизводятся из одной яйцеклетки и управляются идентичными генами, отсюда и их наивысшая социальность. В колониях «социальных» насекомых родство пчел-сестер, обладающих тремя четвертями идентичных генов, сильнее, чем по линии мать и дочь, у которых общих генов уже только половина. На этой ступени живого мира социальность индивидуумов, замечает Уилсон, такова, что «один муравей — это уже и не муравей». В отличие от первых двух, в ряду млекопитающих «рассеивание» генов еще больше, и характерной чертой их поведения является не столько сотрудничество (альтруизм), сколько эгоцентризм. Наконец, человек: хотя он достиг выдающихся успехов в кооперации усилий с себе подобными, в альтруистическом отношении к жизни тем не менее в нем живет «древнее наследие млекопитающих», сильнее выражена тяга к самоутверждению, к индивидуальному благополучию. В какой мере человек генетически «запрограммирован», «предопределен»? Где, на какой стадии его формирования в помощь «генетическому коду» включаются разум, культура, среда? Уилсон высказывает мысль о механизме совместного воздействия генов и культуры на развитие человека и называет этот механизм «генно-культурной коэволюцией». Он-то и положен в основу провозглашенного им нового направления в науке — социобиологии.

«Вопреки впечатлению, которое может сложиться у публики, социология не является ни собственно теорией поведения, ни тем более доктриной, политически предопределяющей природу человека. Это научная дисциплина, которую можно определить как систематическое изучение биологических основ всех форм социального поведения организованных существ, включая, разумеется, их сексуальное и родительское поведение. В орбиту этой дисциплины, естественно, входит и человек»[52].

Уилсон написал эти слова спустя десять лет после того, как впервые сформулировал предмет социобиологии[53]. Читатель, полагаю, заметил стремление Уилсона оправдаться перед широкой публикой. Все десять минувших лет в научном мире шла дискуссия вокруг социобиологии, не закончившаяся и до сих пор. Уже летом 1975 года, вскоре по выходе в свет труда Уилсона «Социобиология: новый синтез», пятнадцать ученых из Бостона, среди которых были выдающиеся биологи Джонатан Бэккуайт, Стефен Гоулд, Рут Хаббэрд, Ричард Левонтин, объединились в комитет «Наука для народа», который и повел острую разоблачительную кампанию против социобиологии. Именно такие лжетеории, писали они, и «лежали в основе законов о стерилизации и законов об