Запад знакомится с Востоком. Представления средневековых европейцев о восточных народах - Геннадий Геннадьевич Пиков

Реформация в лице М. Лютера и особенно Ж. Кальвина придаст импульс для формирования уже капиталистической по сути экспансии, сделав сущностный акцент на Новом Завете и выведя за рамки культуры Священное Предание.

На основании текста хроники Анонима можно видеть, что эта аргументация самим участникам похода не во всем подходит. Войскам приходилось идти уже за пределы Европы, где подобные аргументы практически не работали, ибо жители восточных окраин «христианского» мира и тем более мусульманских земель никаких выгод для себя от этого предприятия не видели. Крестоносцы оказались достаточно мудры, чтобы не объявлять их своими врагами, ведь тогда им пришлось бы иметь дело не только с регулярными армиями мусульман, но и с широким народным сопротивлением[177]. В этих условиях они сохраняют идею паломничества[178] и стараются меньше говорить о практических целях похода. В то же время идеологию войны они направляют в новое русло.

Прежде всего они используют одну из базовых идей европейской цивилизации – теоцентризм. Речь идет именно о Боге – Отце. Дело не в этике и можно согласиться, что «христианская этика оказывала на них весьма слабое влияние»[179]. Сама крестоносная история как профанная объявляется частью истории священной. Это видно уже из структуры хроники, построенной по канонам средневековых сочинений и состоящей из двух частей – уровней – сакрального и профанного, земного[180]. Тем самым начинает работать и второй важнейший христианский догмат – провиденциализм[181]. Даже такое явление, как крупно-масштабная наступательная война за пределами цивилизации[182] объявляется результатом «промысла Божьего». Сам Бог находится вне времени, но может вторгаться в него, осуществляя свою волю. И здесь как раз тот самый случай.

Однако именно теоцентризм не позволяет Анониму понять ислам[183] как самостоятельную религию и культуру, хотя он и чужд какого бы то ни было фанатизма, восхваляет храбрость тюрок и жалеет, что они не христиане. Подчеркивается спиритуальное превосходство христиан над иноверцами, а конфликт мусульман и христиан изображается как борьба материи и духа [184]. В то же время любопытны его рассуждения о том, что турки и франки не являются разными народами, оба троянского происхождения, но после разрушения Трои мусульмане ушли на восток, а франки на запад и впоследствии мусульмане забыли христианство[185]. В этих наивных рассуждениях можно видеть отдаленные истоки исторических изысканий гуманистов, пытавшихся найти общие корни европейских народов в истории древнего Израиля или в предании об Атлантиде[186].

Ислам он действительно не понимает[187] и считает его многобожием: мосульский атабек Кербога часто, по его мнению, клянется именем «Мухаммеда и других богов» (juro vobis per Machumet et per omnia deorum nomina)[188]. Образ мусульман в хронике вообще «легендарен и условен» и скорее ориентирован «на литературные модели, чем на непосредственные наблюдения»[189].

Нужно учитывать в данном случае, что его представления в целом находятся в общем русле европейской традиции. Негативный образ «азиата» появился еще в античности[190]. После появления мусульман он сменился на образ «неверного»[191]. В хронике Анонима и других авторов идет достаточно жесткое противопоставление христиан и мусульман: мусульмане – это племя варваров (gens barbara), нечестивое племя (gens nefaria), отлученный от церкви народ (excommunicata generatio) и т. д., а христиане – народ Божий (populus Dei), воины Христа (Christi milites), народ христианский (Christianorum populus) и пр. Мусульмане – язычники, а их мечеть – не просто profanum, а diabolicum atrium (вместилище дьявола). Мухаммед изображается как распространитель ложного учения, который сумел ввести в заблуждение многочисленные народы[192].

«На помощь» Богу – Отцу приходит и Бог – Сын, когда речь идет уже о «промысле» как помощи людям также и Христа[193]. Об этом говорится в самом начале хроники: «И вот уже приблизился тот час, на который господь Иисус ежедневно указует верующим в него, а именно говоря в Евангелии: «если кто хочет идти за Мною, отвергнись от себя и возьми крест свой, и следуй за мной» (Мф. 16:24). Тогда случилось сильное движение по всем областям Галлии»[194].

Стоит остановиться на этом месте подробнее. В данном случае использование Евангелия не клириком, а светским лицом проведено явно непрофессионально и даже несколько неуклюже, но оно все же достигло того результата, на который рассчитывал Аноним. О непрофессионализме автора свидетельствует невольный, но опасный крен в сторону актуальной эсхатологии («приблизился…час»). По сути крестоносная эпопея объявляется одним из последних признаков приближения Конца Света, который будет сопровождаться повсеместным и окончательным принятием Истины. Следовательно, сам поход может восприниматься как заключительный аккорд великой Симфонии христианства.

Справедливости ради надо сказать, что апокалиптические настроения в то время действительно были широко распространены по всей Европе, что не могло не найти отражения и в данной хронике. Все ожидали скорого конца света, особенно в 1000 г. («проблема 1000»). Многие дарственные грамоты начинались словами «так как приближается конец мира» или «убоясь наступающего дня Суда Божия»[195]. Сам папа Урбан II на Клермонском соборе говорил о «колеблющемся мире» и в качестве бедствий космического масштаба указывал на утрату церковью «ее почетного положения» и на приход тюрок как «беду не меньшую, чем вышеупомянутая, а большую и даже величайшую, идущую из другой части света»[196]. Все ожидали Божьей кары за многочисленные грехи людей и для избавления от нее необходимо было совершить особый религиозный подвиг, в чем-то равный жертве Христа, взявшего на себя грехи человечества.

И все же в Евангелии от Матфея говорится просто о другом. Матфей[197] сообщает, что эти слова были обращены только ученикам[198] и фактически предлагали им умереть для мира[199]. Автор явно заимствовал этот пример у монахов, которым по определению нельзя было быть связанными с миром.

Однако можно увидеть и третью сторону этого пассажа. Эта цитата хорошо ложится на идею, распространяемую церковью после Клермонского собора о том, что участие в походе приравнивалось к монашескому деянию. Тяжелый ратный труд, сопряженный с ежедневными опасностями, объявлялся мирским крестом[200] воинов. Тем самым Аноним напоминает своим соратникам, что это их сознательный выбор[201], ибо осужденный Христос должен был сам нести свой крест[202]. Принятие креста и «путь за море» (iter transmarinus), паломничество и «распространение власти Христа и церкви» (dilatatio regni Christi et ecclesiae) есть одновременно высокая миссия и честь христианина. Эта мысль звучит и