Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Петр был ошеломлен. Потребовав газет, с жадностью начал читать. Один из заголовков гласил: «Жизнь за царя!». От этого верноподданнического названия ему сделалось тошно, но он все-таки продолжил чтение, страстно желая узнать подробности убийства. «Видный государственный и общественный деятель… из древнего прибалтийского рода… преданностью Отечеству и Престолу… безукоризненный образец верности воинскому и гражданскому долгу… доблестные подвиги во время Русско-турецкой войны…» О Господи, да когда же о деле? «…Постоянно опекал нищих, вдов и сирот… способствовал духовному образованию простого народа… помогал крестьянам, щедро жертвовал на храмы и монастыри… на свои средства строил церковно-приходские школы… помогал Соловецкому монастырю… по-военному четко и мудро погасил в своем крае катившуюся по России революционную смуту… И когда Петербургу понадобилась твердая рука в защите от разгулявшегося терроризма… верный присяге… встал гранитной скалой на пути революционного потока, бешено устремившегося на царя…» А! Вот наконец! «…Он знал, что приговорен террористами к смерти… пятнадцать покушений!.. …собрались за богослужением при освящении новой клиники Института экспериментальной медицины… по окончании Божественной литургии и молебна Лауниц, подойдя ко кресту… раздались выстрелы… поднял руку для совершения крестного знамения… упал, обагрив своей кровью порог храма Божия… Святая душа стяжала мученическую кончину…» «О Господи, и все это без меня!!.» – чуть не застонал Петр, откладывая газету. А ведь это мог бы совершить он! И тогда… Но кто же… кто этот герой, который осуществил акт возмездия? О нем – ни слова! Безымянный сын истерзанного отечества, светлая тебе память!

Теперь бедному Петру стало совершенно ясно, что Лева, отрекшись на словах от партийных дел, его жестоко обманул. Но обманул он его потому, что не доверял, или оттого, что хотел уберечь от опасности, этого он не знал.

Вернувшись в Ферапонтово, он первым делом побежал к отцу Валериану. Бросил на стол газеты и дрожащим голосом выкрикнул:

– Вот, читайте!

– Что это?

– Петербургского градоначальника казнили, Лауница.

– Как казнили?.. Владимира Федоровича?! Ах ты Господи!.. – всплеснул руками отец Валериан. – Что же это они творят! Безбожники!.. Царство Небесное рабу Божиему Владимиру… – И батюшка дрожащей рукой перекрестился.

– Вы его знали?

– Как же… знавал. Бесподобной души человек!

– Теперь из-за вашего бесподобного человека десятки лучших молодых людей отправят на виселицы и каторгу!

– Кто же это… кто же это посмел?

– Не знаю, тут не указано. Он застрелился. Что ж вы за него-то не помолитесь? Он ведь тоже, поди, христианин! И патриот! И мученик! Жизни своей молодой не пощадил!

– Что ж, – печально проговорил батюшка, – вы правы, Петр Николаевич, и за таких надобно помолиться… За несчастных обесевших юношей с пистолетом… за убийцу и самоубийцу. Тяжела его участь… Прости его, Господи, не ведает, что творит…

– Ваш Лауниц – черносотенец!.. – выдохнул Петр.

– Как и всякий русский человек, батюшка мой, Петр Николаевич, – серьезно ответил отец Валериан.

– Вы забыли прибавить «истинно» русский, – ядовито сказал Петр.

– Ну да, – согласился батюшка, не замечая яда, – истинно русский. Владимир Федорович – это… был настоящий христианин, таких мало… очень мало… поистине евангельской красоты человек. Последнее мог отдать ближнему… и, знаете, не ради там награды, тщеславия, даже не ради заповеди, а так… по любви. Простые люди его боготворили… да. Это был единственный губернатор на всю Россию, который мог прийти в нищенские трущобы и ночлежки и разговаривать с опустившимися на дно несчастными о причинах их трагедий, а затем помогал этим беднякам в корне изменить свою жизнь… Я имел великую радость соприкоснуться с ним во время прославления батюшки Серафима. Он тогда был тамбовским губернатором и вместе с епископом Иннокентием готовил саровские торжества… Может быть, вы не знаете, но народу собралось со всех концов России до трехсот тысяч, и всех надо было принять, расселить, накормить. В кратчайшие сроки Владимир Федорович построил – частично и на свои деньги – дороги, бараки, наладил полевые кухни с горячим питанием… А когда его спрашивали, как ему удалось так все прекрасно организовать, он, улыбаясь, отвечал: «Батюшка Серафим помогает…» Чистейшая, любвеобильнейшая душа, Царство ему Небесное! Верую, яко и принял он мученическую кончину, молившись Богу за царя и отечество на пороге храма, так и душа его вознесена была ангелами прямо ко Престолу Божию…

– Похвально!.. Похвально!.. А что же те-то, которых вешают? Которых казнят?! Им-то надгробное рыдание… им-то кто сотворит? – выкрикнул Петр почти в истерике.

– Надгробное рыдание?.. Дорогой мой Петр Николаевич, сочувствую заблудшим овцам, безумно и горделиво отдающим себя на заклание сатане во имя ложно понятого героизма, но только какое же вы хотите надгробное рыдание для крещающихся в атеизм?.. Те, кого вы взяли в духовные руководители, пусть и отпоют вас и прославят.

– Это… жестоко! – побледнел Петр.

– А убивать, милостивый государь? – Голос попа впервые возвысился и зазвенел. – Из-за угла! Невинных людей! Разбойники! Кто дал вам право немилосердно убивать?!. Опомнись, чадо. Хватит играть в игрушки. Опомнись и покайся…

– Мне не в чем каяться, – глухо сказал Петр. – Христос и за распинавших Его молился, – его голос задрожал от жгучей обиды, – а вы!.. Вы не христианин! – со всей силой вдруг выдохнул Петр и выбежал вон.

Батюшка расширил глаза от изумления и стал беспомощно хватать ртом воздух.

– Петр Николаевич… – наконец прошептал он, – что вы это… говорите…

Но за Петром уже захлопнулась дверь. И бедный отец Валериан как стоял, так и осел на пол.

– Господи… Господи… – забормотал он, – что это он сказал… что же это?.. Молиться за распинавших… да, да… и за распинавших… Господи… что же это я?.. Прости мя, окаянного… прости нас, окаянных… и… того… тоже… того, убийцу заблудшего… О Господи…

Две недели Петр провалялся в постели, сказываясь больным. Да он и в самом деле был болен. Мысль, что на месте отважного террориста, покончившего с собой, мог оказаться он сам, приводила его в полное расстройство, и он никак не мог определить степень своей готовности всерьез принести себя в жертву революции: застрелиться, как тот, неизвестный герой… или твердо, с гордо поднятой головой проследовать на эшафот. Вдобавок он получил неожиданное письмо от Наденьки, где она писала, что Натан уехал в Вену к Троцкому издавать «Правду», что она одна и скучает и звала Петра в Германию. Это письмо окончательно повергло его в уныние. Первый сумасшедший порыв был – немедленно броситься к ней! Он даже стал лихорадочно собирать вещи, а собрав узелок с бельем и стопочку книг по медицине, присел на минутку на табурет, как бы перед дальней дорогой, держа все свое добро на коленях, да