Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Шестой год вел российский государственный корабль Петр Аркадьевич Столыпин, и государственные мужи решили: засиделся, хватит! Да ведь Петр Аркадьевич никогда и не держался за власть, и всегда у него наготове было прошение об отставке, так же как и всегдашняя готовность встретить смерть. Он и домашним так наказал: похоронить, где убьют…

На праздничном представлении в присутствии царя и двух старших дочерей – великих княжон – давали оперу Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Весь киевский свет, почитавший себя достойным увидеть государя и цвет публики петербургской, собрался в театре.

Вот и Тарас Петрович Горомило, счастливо заседавший уже в Третьей Государственной думе и в эти жаркие дни оказавшийся в родном своем городе по наиважнейшему делу – открытию новой масонской ложи в Киеве, – присутствовал на спектакле.

– Когда же его наконец отставят? – поворотившись к Тарасу Петровичу и наводя лорнет на одиноко стоявшего у оркестрового барьера премьер-министра, спросила мадам Бродская, обмахиваясь пушистым веером и пия прохладительный напиток.

– Все уже решено. Это – агония, – отвечал всезнающий депутат.

– Но, говорят, царь все еще ему благоволит. Это странно.

– Благоволил. Но теперь и царь раскусил этого зазнайку. Представьте – он восстановил против себя всех! Что – дума! На народных избранников этот господин всегда смотрел свысока! Для него мы – презренная чернь! Ему и законы писаные нипочем! Это… слон в посудной лавке, растаптывающий любые неугодные ему законы! Это… я бы сказал, истинный враг нашей нарождающейся демократии!..

– Мусечка, – обратился к жене господин Бродский, чувствуя некоторую неловкость от уничижительной критики Тарасом Петровичем пока что еще царского премьера, – не желаешь ли, душечка, мороженого?

– Ах нет, я желаю продолжить этот интереснейший разговор с депутатом! Скажите, Тарас Петрович, правду ли говорят, он и самого Дурново выгнал из Госсовета?

– И Дурново, и Трепова! Распустил Госсовет с думой на три дня и принял свой идиотский закон по восемьдесят седьмой статье! Все были против! Все! Я сам трижды выступал в Государственной думе! Но он наплевал на всех и сделал так, как нужно ему, полагая, что и это сойдет ему с рук! О каком правовом государстве может идти речь? Если это не самодурство и не дикий произвол, то я, простите, ничего не понимаю!

– Но что же все-таки государь? Почему он не пресечет? Говорят, он у нас совсем безвольный, – тонко улыбнулась госпожа Бродская, – и всем распоряжается его жена? Говорят, у нее очень странные вкусы. – И мадам Бродская улыбнулась еще тоньше. – Говорят, этот ужасный человек тоже здесь? – насмешливо сказала дама, понизив голос.

– Вы имеете в виду?..

– А вы не догадываетесь, кого я имею в виду? – В ее глазах мелькнул лукавый огонек. – Говорят, его принимают во дворце и даже дочери…

– О, я не хочу говорить об этом позоре!

– Милая, – взмолился супруг, чувствуя, что разговор принимает небезопасный характер. – Я бы на воздух… Душно…

– Ах, – досадливо отмахнулась дама, вставая. – Всегда ты так, на самом интересном месте. Я не прощаюсь, Тарас Петрович. Надеюсь, мы с вами еще о многом переговорим.

– Да, да, я тоже, пожалуй, на воздух.

Тем временем к Столыпину подошел маленький, лет пятидесяти человек в светлом летнем костюме и, представившись тульским помещиком Васильевым, сбивчиво заговорил:

– Я, Петр Аркадьевич, счастлив… давно хотел… мечтал… познакомиться… главным образом, высказать, что накипело… Примите мою самую искреннюю… то есть глубочайшее уважение… Всегда с наслаждением читаю ваши статьи… слежу, так сказать, за выступлениями в думе… разделяю ваши мысли… Однако позвольте в одном вопросе… не совсем согласиться. Я, видите ли, тульский помещик и смею думать, знаю крестьянство… опыт всей моей жизни и прочее… Так вот, наш крестьянин, глубокоуважаемый Петр Аркадьевич… Вот вы предлагаете раздел, хутора и так далее… А я вам скажу, почему наш крестьянин не желает. Да, малоземелье, страшное малоземелье душит. Распахано все что можно – овраги, леса, – все вырубается для пашни. Безлесье иссушает землю, меняется климат, отсюда засухи, истощение земли, неурожаи… Нет места для пастбищ, уменьшается поголовье скота – стало быть, недостаток навоза, удобрения… и так все одно к одному. Казалось бы, вы предлагаете выход, выгоду всем, возможность достатка и даже обогащения. Но это так только на первый взгляд… Вы послушайте, отчего наш крестьянин, как малый ребенок, не понимает своей выгоды. А я вам скажу, это потому, что наш мужик не стяжатель! О, это страшно важно, может, это – корень всего и есть! То есть – его прилепления к общине! Вот, предположим, наш крестьянин празднует Пасху восемь – десять дней, аж до самой Радоницы, и, бывает, опаздывает с посевом озимых и яровых! Что бы сказал на это какой-нибудь немец? Фуй! Как нехорошо! Отменить праздники, да чтобы вовремя засеять! А наш мужичок с немцем-то и не согласится! Наш мужичок предпочтет опоздать с севом, да только чтобы с Господом эти светлые дни провести, порадоваться с Ним! Наш мужичок-то ведь как рассуждает: Бог захочет, так и на камушке уродится хлеб! И он прав, прав! По высшей категории то есть, уважаемый Петр Аркадьевич, прав! Можно, можно над сим и посмеяться, над его необразованностью да дикостью, да только уж это так, это – народное ви́дение хозяйствования, не все, значит, определяется хозяйственной выгодой да прибытком, страх Божий – он превыше живота, значит… Вот и получается, что труд для нашего мужичка не прибыль, не стремление к наживе, а обретение плодов земных в поте лица, по заповеди, значит… И традиции сии для нашего крестьянства священны. Вы скажете, традиции не эффективны и надобно их менять! Да для этого надобно поменять народный характер, как и Петр Великий пробовал!.. Ведь отчего крестьянин так к общине привязан? Не по варварской же тупости своей! А оттого, что привык за многие века тяжелой своей жизни искать помощь и опору в общине, в миру, ведь для маломощных – вдовиц, сирот, увечных, одиноких, больных и прочих – без помощи общины голодной смертью умирать придется. И то, что вы предлагаете, многоуважаемый Петр Аркадьевич, это исключительно для сильных, а остальные?.. Их-то куда? В пролетариат? Так не все и в пролетариат сгодятся. Может, это и выгодно для государства, да не по-Божески. И крестьяне это чуют. Они вот говорят: зачем мы, Иван Васильевич, на хуторскую жизнь согласимся? На хуторе – ни церкви Божией, ни школ, одичаем!.. Ведь хутора в западных губерниях привычны, а в Центральной матушке-России издревна миром привыкли жить, общиной, без мира не проживешь…

– Все это, Иван Васильевич, я понимаю… Тут никакого насилия над народной душой быть не может. Только примером доброй, богатой жизни