Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Увидев Павла, она радостно просияла.

– Господи, милый Рорик?! Откуда? Какой сюрприз! – И тут же закричала: – Дмитрий! Иди скорее сюда! Посмотри, кто к нам приехал!

В прихожую вошел ставший, как показалось Павлу, еще меньше Мережковский. Они поздоровались. На лице Дмитрия Сергеевича не обозначилось никаких эмоций, только в глазах промелькнул огонек прежнего интереса.

Зинаида Николаевна повела Павла в гостиную. Он воображал увидеть здесь третьего члена «тройственного союза» Мережковских, Философова, но ошибся.

За столом сидел незнакомый молодой, лет тридцати, безукоризненно одетый господин. Его некрасивое лицо (длинное, почти безволосое – только усы, почти лысое, узкое, с узким, монгольским разрезом глаз) поражало своей ледяной замкнутостью и казалось застывшей маской.

– Павел Словенов. Поэт. Из Петербурга, – представила Зинаида Николаевна гостя. – А это наш с Дмитрием Сергеевичем литературный крестник, писатель В. Ропшин. Знаете такого? – И добавила почти с гордостью: – Борис Викторович Савинков.

«Так вот это кто! Революционер! Террорист! Заместитель Азефа! Убийца Плеве! Убийца великого князя Сергея! – Кровь хлынула к щекам. – Нет! Это невозможно! Подать руку убийце? Ни за что!»

И он… пожал протянутую руку Савинкова.

«Что же я делаю? Какой же я… бесхребетный конформист! И что мне теперь делать? Развернуться и, пренебрегая скандалом, уйти? Поссориться навсегда с Мережковскими? Но как они смеют… с этим?!»

– Впрочем, Павел, ведь вы тоже наш крестник, – ласково пропела Зинаида Николаевна. – Так что, можно считать, в известном смысле вы оба – крестные братья. Что Петербург? Вы привезли нам что-нибудь новенькое?.. Что с вами? – наконец спросила Зинаида Николаевна, видя замешательство Павла.

– Н-нет, ничего… Это, очевидно… перемена климата.

– О да! Климат отличается безусловно! А мы здесь, представьте, трудимся как каторжные. Я не успеваю отправлять в Россию новые статьи…

«Я пожал ему руку не как террористу, а как писателю…» – оправдывался перед собой Павел.

– В России сейчас нечего делать. Зима. Революция приказала долго жить. Все заледенело. Вы еще не читали повесть Бориса Викторовича? – услышал он над собой голос Зинаиды Николаевны, и его глаза встретились с любопытно-холодным взглядом Савинкова.

– Читал.

– И… что же? Какое ваше мнение? – допытывалась Зинаида Николаевна.

– Мое мнение… Мое мнение такое, что нельзя религиозно оправдать убийство, как желает того автор. Это такой же грех, как и само убийство. Это значит толкать заблудших и дальше… к кровавому хаосу. Создавать преступившим заповедь ореол героизма и чуть не мученичества – если не преступление, то безумное заблуждение. Христос не заповедовал никого убивать.

– Но Тот же Христос, дорогой Павел Николаевич, сказавший: «не убий», сказал и: «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих», – заметила Зинаида Николаевна. – Люди, идущие на теракт, первыми приносят в жертву себя.

– Нет, прежде они приносят в жертву другого!

– Да, но они идут на это во имя любви к ближнему, и любовь их простирается до добровольного взятия на себя греха, до – если хотите – погубления души своей! Это, быть может, высший подвиг, на который способен верующий человек.

– Но автор повести вовсе не верующий человек!

– Кажется, вы путаете автора с героем.

– Нет, нет, он не верит в Бога! Он не верит и в революцию! И в человека, и в смысл жизни, в любовь, и даже в сам террор! – горячился Павел, не обращая внимания на замечание Зинаиды Николаевны. – Но – странно! Ни во что не веря, ничего не признавая и никого не любя, может быть, не любя и себя, он очень хочет почему-то человечеству себя объяснить и перед ним оправдаться. Зачем же, спрашивается, такому… ницшеанцу, такому сверхчеловеку перед обычными людьми оправдываться? Только затем, что никакой он не сверхчеловек, а поистине бедный, одинокий, несчастный, заплутавший, богооставленный безумец, который живет только одной волей – к смерти. И при всем своем кажущемся демонизме больше всего на свете он жаждет, чтобы кто-нибудь его вразумил. Кто-нибудь доказал, что все-таки – «не убий»! Но я думаю, что если бы и нашелся такой человек, который сумел бы его переубедить, автор все равно бы в конце концов сказал: пусть вы и правы, пусть все-таки «не убий», но я так хочу – и баста! А против «я так хочу» – какой аргумент?.. Так сатана борется с Богом, зная, что ему Бога-то все равно не победить, и все-таки будет до конца биться, потому что… да вы сами знаете почему.

– Почему же? – медленно спросил Савинков.

– Знаете, у Иова была железная логика и вся земная правда. Но явился ему Господь, и вся его железная логика и земная правда разбились вдребезги от одного узрения… Убийство Столыпина – это ваше дело? – вдруг почти грубо спросил Павел Савинкова.

– Нет, не мое, – ответил тот спокойно. – Но я приветствую это убийство. Нельзя давать им чувство покоя и защищенности.

– Видите ли, Павел Николаевич, – вступил в разговор Мережковский, – если бы вы поближе познакомились с членами эсеровской партии, ее боевой организации, вы убедились бы, какие это поистине святые люди. Но главный вопрос не в этом. Главный вопрос, который мы, Зинаида Николаевна, я и Дмитрий Владимирович Философов, пытаемся христиански разрешить в преддверии грядущей духовной революции, предшественницей которой явится революция социальная, это вопрос о праве на революционное насилие.

– И как же вы его разрешаете? – спросил Павел.

– Нельзя и надо, – веско произнес Дмитрий Сергеевич.

Павел вопросительно посмотрел на Зинаиду Николаевну.

– То есть… все-таки – можно?

Зинаида Николаевна, улыбаясь, покачала головой и повторила вслед за Мережковским:

– Нельзя! И надо.

– Значит, вы даете разрешение на… убой? – уточнял, холодея, Павел.

– Послушайте, милый Рорик, – начал дружески Дмитрий Сергеевич. – Русские называют себя апокалиптиками или нигилистами. Это кажущееся противоречие снимается совместной работой тех и других для будущего обновления неба и земли, для преображения человека и мира, для установления нового царства «третьего завета», царства Духа Святаго, царства свободы. Ибо нигилисты, разрушая этот старый мир, и апокалиптики, чающие мир новый, делают, в сущности, одно дело. Даже Лев Толстой, этот величайший нигилист и разрушитель государства, субъективно проповедующий отказ от всякого насилия, объективно способствует революции, то есть насилию революционному.

– Значит, современные террористы, или, что, по-вашему, одно и то же, нигилисты, пытаются установить Царство Божие на земле? А вы не боитесь вместо грядущего духовного преображения человечества новой пугачевщины?

– А если и пугачевщина, так что же? – Глаза Савинкова снова холодно блеснули и остановились на Павле. – Разве царство зверя не следует разрушить даже и ценой пугачевщины?

– Царство зверя?.. – растерянно произнес Павел.

– Так называется новая трилогия Дмитрия Сергеевича о русских царях, не читали? – прищурилась Зинаида Николаевна и приблизила к глазам лорнет.

– Православие есть душа самодержавия, – учительно продолжал