Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Полицейский не спеша развернулся и, уставив на Петра сонные расслабленные глаза, так же неторопливо спросил:

– Вам угодно знать, милостивый государь, какое сегодня число?

– Ну да-да, я же русским языком! Число! Именно!

– Гм… Ну, двадцать шестое июня… – ответил полицейский, покручивая усы.

– Как?!. Не может быть… – побледнел бедный Петр. – Вы ничего?.. Не перепутали?.. Это что, точно? Неужто двадцать шестое?! – слабым голосом проговорил он.

– Именно так-с! Двадцать шестое-с, – удовлетворенно подтвердил полицейский, словно двадцать шестое число доставляло ему особое удовольствие.

Петр застонал, как от зубной боли, схватился за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, зашагал прочь. Потом вдруг остановился, на секунду замер и, что есть духу, кинулся бежать по направлению «Англетера».

А в номере уже сутки металась от неизвестности Наденька. Не получил письма! Или… получил, но не хочет! А если… снова на поселении или в тюрьме? Но нет, нет! Она же все про него знает, он здесь, здесь, оканчивает университет, снимает комнату близ Сенной…

Не выдержала, отправила с утра посыльного… И вот – уже скоро полдень, и никакого ответа!

Вдруг в дверь нервно постучали, Наденька бросилась открывать – на пороге стоял запыхавшийся от счастья и быстрого бега Петр с выпученными глазами и красным от напряжения лицом.

Наденька простонала и упала Петру на руки. Он долго держал в руках драгоценную свою ношу, не зная, что с нею делать, – Наденька как будто потеряла сознание. Наконец он сообразил отнести ее на кровать, и тут новоиспеченная француженка открыла глаза. Петр расплылся в улыбке.

– Наденька… Наденька… – Он ничего не мог больше сказать и только повторял ее имя.

А она тоже смотрела на него синими преданными глазами и шептала:

– Петечка, это ты… Петечка…

Это взаимное шептание имен продолжалось несколько минут, пока Наденькины губы не сложились в трубочку, и Петечка долгожданно припал к дорогим устам.

Когда после долгого воздержания супружеская страсть была несколько утолена, Наденька, уже по-деловому сидя на постели и облокотясь на пышные, в батистовых наволочках подушки, излагала план будущего совместного жития, в котором Петру предлагалась роль уже самого настоящего (не фиктивного) мужа, а ей – роль самой настоящей преданной жены безо всяких потенциальных возможностей перемещения к Натану Григорьевичу, буде он того захочет и призовет.

Петр торжествовал свою Полтаву. Враг не то чтобы наголову разбит, однако позорно бежал с поля боя в далекую заграницу, и, надо полагать, навсегда. А награда за Ништадтский мир – вот она, лежащая у его ног поверженная Наденька, которой он вовсе не собирался ставить в укор бывшие измены и великодушно отпускал прошлые грехи.

Он плохо слушал ее безостановочное лепетанье насчет его будущей врачебной практики и ее театральной карьеры, насчет их домашнего благоустройства и семейного очага. Она больше не желала никаких бомбометаний, а только одного милого уютного гнездышка и героических ролей в театрах. Он на все согласно кивал. И даже когда она объявила, что хочет, чтобы они вместе поехали навестить (а может, и забрать) ее сына, которому исполнилось шесть лет, он и тут радостно согласился: такая уж наступила полоса в его жизни, что только и оставалось – все принимать без рассуждений да облегченно радоваться.

– Но скажи, скажи мне, отчего же ты теперь госпожа Пужелар? Кто такой этот Пужелар? – гладя Наденькину ручку и заглядывая ей в глаза, спрашивал Петр.

– Ах, Боже мой! – заливалась она легким смехом. – Это фиктивно! Представляешь? Фиктивный муж! Француз! Натан Григорьевич устроил. Для легальности. Представляешь?

Петр невольно помрачнел, вспомнив, очевидно, и себя в статусе фиктивного. Неужели, – ревновал он, – фиктивность и этого француза оказалась столь же ненадежно условной, как и его собственная?

А Наденька, заметив в нем перемену, защебетала еще веселее, зацеловывая все его необъявленные ревности и подозрения. И это выходило у нее так мило и просто, что Петр подумал: все так и обстоит, а если даже и не так, то он не хочет больше ни во что вникать, и терзаться, и терять свое вновь обретенное счастье, ибо все, кроме самой Наденьки, вздор!

Через неделю молодые супруги уехали в Нижний. План был такой. Представить родителям венчанного супруга – Петра, попытаться забрать сына и получить причитающееся ей приданое для обустройства и налаживания семейной жизни.

* * *

Узнав о возвращении блудной дочери, Иван Афанасьевич Перевозщиков дочь не принял и в свидании с сыном отказал. Такая чрезмерная жестокость показалась Наденьке чудовищной. (Она так рассчитывала на приданое, ибо из каких же таких средств, позвольте узнать, справлять себе театральный гардероб?!) Приложив все свои актерские способности, Наденька попыталась разжалобить мать и умолить хоть тайком повидаться с сыночком да выпросить у недалекой и сердобольной мамаши немного денег хотя бы на первый случай, пока не получит какой-нибудь ангажемент.

Варвара Ильинична не смела перечить мужу, но жалость к непутевой дочери пересилила страх нарушить мужнину волю. Через третьих лиц договорились о свидании вне дома, с тем чтобы Наденька только посмотрела на своего ангелочка, а если б и поговорила с ним, то только как с посторонним мальчиком, а ни в коем случае не со своим дитятей, ибо усыновленное дитя считало Варвару Ильиничну и Ивана Афанасьевича законными родителями.

Наденька все покорно обещала, но, увидав Ванечку, как две капли воды похожего на Натана Григорьевича, вдруг разразилась запоздалыми материнскими рыданиями и, обхватив его за тонкую, нежную шейку и заключив в цепкие объятия, помимо всех договоренностей страстно, теряя голову, зашептала:

– Ванечка… Натанчик… милый… Я твоя мама… твоя настоящая мама… я тебя заберу, заберу, ты хочешь ко мне? Ты хочешь жить со своей родной мамой, миленький мой, ангелочек, Натанчик?..

Так она продолжала безумно и быстро нашептывать рвущемуся из объятий чужой тети мальчику, беспомощно оглядывавшемуся на мать и уже готовому громко зареветь. Как коршун налетела на Наденьку Варвара Ильинична и, вырывая ребенка, закричала:

– Не смей! Прокляну! Не смей!.. Пойдем, Ванечка, пойдем, родной… Это – чужая тетя, плохая тетя, пойдем… – И, уводя плачущего, испуганного ребенка, кроткая Варвара Ильинична метнула на падшую дочь гневный взор такой силы, что бедная Наденька вконец уразумела: помощи ни от отца, ни от матери ей не видать как своих ушей и вся надежда теперь только на Петра да на свою театральную звезду.

В тот же день Наденька с мужем выехали в Петербург.

К удивлению Петра, непереносимое Наденькино горе к вечеру улеглось, слезы высохли, напудренное личико посветлело, по всему было видно, что Наденька не способна предаваться длительному отчаянию и принимает все случающееся неприятное в ее жизни с мудрым смирением