Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

И безнаказанные газеты все яростнее изощрялись в клевете, и не было возможности самодержцу эту клевету прекратить, оставалось одно: презреть. Это презрение расценивалось обществом как погружение в мистическую тьму царствующей четы и помрачение рассудка и еще сильнее разжигало злобу ненавидящих. Вопрос о Григории сделался камнем преткновения в жизни страны.

И сердце профессора Горомило ликовало: «Умнейший!..»

22

Заграница произвела на Павла такое же сильное впечатление, какое она уже несколько веков подряд производит на всех русских путешественников. И тот комплекс неполноценности, который она рождала у многих, начиная с императора Петра, в одночасье захотевшего не просто догнать и перегнать, а переделать и перелепить Россию по европейским стандартам, и заканчивая последним журналистом, ехавшим в Париж и Лондон, как мусульманин в Мекку, дабы приложиться умом и сердцем к сокровищницам европейской демократии, почти что овладел и Павлом.

Особо покорила Италия. Глазам было больно, уже не вмещали всю эту роскошь и красоту божественной природы и человеческого ли (?) искусства. Мозаики Равенны его ослепили. Выраставшие прямо из воды величественные венецианские палаццо – потрясли. Собор святого евангелиста Марка заставил его, как некогда древних послов князя Владимира, посланных им в разные концы света для выбора веры и попавших на службу в константинопольский Софийский собор, невольно воскликнуть: «Не знаю, где нахожусь, на небе или на земле!» Впервые попав на римский Форум, он замер, да так, неизвестно сколько времени, и простоял, не в силах перенести величие открывшейся перед ним картины пересечения двух миров: древнего, эллинского, языческого и восставшего на его руинах нового, юного, христианского… И Траян, и Калигула, и Каракалы – и Петр, и Павел, и первомученики за Христа – все они соединились здесь, на одном пятачке земли, в сердце Вечного города. Павел почувствовал, как запертые железные ворота истории со скрежетом и грохотом распахнулись, и он заглянул в их жуткую, головокружительную бездну. Времени не стало. Он потрясенно вздохнул и – замер, не смея дышать. Он почувствовал на глазах слезы, они безмолвно текли по щекам, и ему захотелось упасть на землю и зарыдать. Отчего? Он и сам не смог бы объяснить. Это была одна из тех великих и пронзительных минут, какие редко выпадают в жизни человека, когда мгновение замирает и в потрясенное сердце входит сама непостижимая вечность.

И вот теперь Павел со страхом ожидал своего возвращения на родину. Какою покажется ему покинутая им простоватая, «варварская», как почему-то все вокруг ее называли, Россия после всех соблазнительных чудес Старого Света?

Он приехал в родной летний Киев, где поджидала его мамочка с подросшим братом-гимназистом Глебушкой и Тарасом Петровичем. (Думу распустили на каникулы, и все семейство вернулось на лето в родные пенаты.) Павел был почти уверен, что любимый город разочарует его своей скучной, тихой провинциальностью, но, к его удивлению, стоило ему бросить взор на днепровские кручи, где в густой зелени притаились лаврские храмы с сияющими в голубом небе золотыми куполами, пройтись по великолепному (европейскому!) Крещатику и добраться по Андреевскому спуску до белого двухэтажного родного домика, сердце его радостно заколотилось и умиленно успокоилась растревоженная чужими красотами душа: лучше милой родины на свете ничего нет! Мысль не новая, конечно, но особо после европейских чудес приятная.

Тарас Петрович расспрашивал о заграничных впечатлениях Павла с пристрастием. Он был уверен, что поездка за границу вполне отрезвит его пасынка от слепой и бессмысленной любви к неудачному отечеству. И, конечно, не впечатления природных красот и беспримерного в истории человечества искусства сами по себе интересовали профессора, а демократическое устройство Европы, которое, по его мнению, оказывало благотворное влияние даже на природу. Будто и само солнце ярче светило в республиканской Франции и пока что еще королевской, зато прогрессивно-католической, Италии.

– Да это же, папочка, как ты не понимаешь, юг! – смеялся Глебушка.

– Ну и что, что юг! Юг!.. У нас тоже юг. Да разве у нас такой юг? Сравните нашу сосну и италийскую. И сравнивать грех!

И вот размышление о той жадной зависти, с которой взирал русский образованный человек на Европу, так часто приводившую его не просто к разочарованию в своей стране, но и к одержимой к ней ненависти, мучило теперь сердце Павла невыразимой скорбью.

«Ну хорошо, – думал Павел, – если там, – ах, он и сам это видел! – по крайней мере по внешности, рай земной, отчего бы образованному русскому сословию не стремиться к такому же благоустроению и благоукрашению своего дома здесь, вместо того чтобы подвергать его неустанному и презрительному злословию и осуждению? Уж на что Герцен демократ, но, пожив в Европе и хлебнув на деле прелестей европейской свободы, и тот возмущался ”двумя мерками“ русских публицистов, которые «умеют видеть деспотизм исключительно только под пятьдесят девятым градусом северной широты» (то бишь в России). Непонимание и враждебность иностранцев хотя и обидно принять, но можно объяснить, а вот нелюбовь и враждебность к самим себе…

Когда началась эта духовная болезнь?.. С Петра ли, лихо кромсавшего русские долгополые кафтаны и боярские бороды? С его ли уже отца Алексея Михайловича, с душевным трепетом и смущением (ох, не грех ли?) заводившего немецкие театральные игрища (запретный плод сколь сладок!) и глядевшего в рот сомнительного происхождения греческим патриархам? С грекофила ли Никона или еще раньше – с полонофила Андрея Курбского, положившего моду переменять «дурное» отечество на «хорошее»? Отчего русские офицеры, искупавшие коней в Сене и освободившие Европу от Наполеона, первым делом по возвращении домой не восславили победителя-царя и победительницу двунадесяти языков Россию, а стали готовить цареубийство, то есть потрясение ее основ? Когда русское образованное сословие перестало себя уважать? И есть ли еще другая на свете элита, которая с таким остервенением проклинала бы свою историю, своих государственных устроителей и свой народ? В этом беспощадном самоотрицании не было ни смиренного покаяния, ни здравых попыток исправления ошибок, но только убийственная насмешка и разрушительная ненависть. Словно интеллигенция со времени своего зарождения во что бы то ни стало поклялась истребить собственное отечество!

– М-да-с, терпение – это наша исконная добродетель, в которой мы заткнем за пояс всех мосек и ослов! – язвительно говорил Тарас Петрович. – Собственно, вместо истории у нас один пшик. Московский царизм и петербургское императорство – византийское эпигонство и европейское обезьянничанье. Мы – единственный народ, не создавший оригинальной культуры. У нас даже философии своей нет!

– У нас есть… богословие! У нас – святые отцы! – вскипал Павел. – Святые