Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

и кротостью. Они даже распили шампанское по случаю неудачи, а потом на них напал такой беспричинный, непредсказуемый смех, так стало весело, так весело, что, трезво поразмыслив, оба пришли к утешительному выводу: все в этой жизни – к лучшему. И что бы Наденька стала делать с ребенком, отдавая все силы своей души теперь новому божеству – Театру – взамен неактуального бога – Революции?

Несмотря на рекомендательное письмо Марии Федоровны Андреевой самому Станиславскому, Наденьку в театр не взяли.

Константин Сергеевич принимал госпожу Пужелар в своем рабочем кабинете с самым искренним и теплым радушием и гостеприимством. Его милая и по-детски наивная улыбчивость и то доброжелательное внимание, которым он окружал каждого собеседника, нисколько не входило в противоречие с его царственно величавой наружностью и той удивительной личной значительностью, которые ощущались сразу и всеми без исключения.

Наденька была покорена с первого взгляда, как только увидала этого седовласого великана-красавца, его улыбающиеся, мудрые, чуть близорукие глаза и мягкую, прелестную, трогательную улыбку. Казалось, он весь светился, ласково перетекая в собеседника, оглаживая своим любовным вниманием его душу как величайшую драгоценность, и, заранее предполагая встречу с чудом нового таланта, заключал его в свои художнические бережные объятия.

И очарованная Наденька, не умея иначе выразить свою восторженную благодарность, принялась изо всех сил кокетничать и хохотать. Станиславский пробовал ее расспрашивать о французском и немецком театре (которые сам он превосходно знал), о последних европейских премьерах – увы, Наденька ничего не смотрела и только отшучивалась и, хохоча, рассказывала анекдоты о Горьком и о русских социал-демократах, которых, в отличие от театров, она навидалась предостаточно.

Но чем больше она хохотала, шутила и веселилась, тем рассеяннее становился взгляд Станиславского, пока не появилась в его глазах непривычная для режиссера скука. Прощаясь, он любезно объявил Наденьке, что очень сожалеет, но молодая актриса ее амплуа в театре уже есть, что тем не менее он чрезвычайно рад знакомству, благодарит за визит и любовь к их театру и просит передать Марии Федоровне низкий поклон, равно как и глубокоуважаемому Алексею Максимовичу, с которым они хоть и разошлись по вопросу о постановке Достоевского в Художественном театре (Горький был резко против, в газетных статьях рвал и метал!), но которого он по-прежнему чтит и от которого ожидает новых замечательных пьес.

Когда после ухода госпожи Пужелар его спросили, понравилась ли ему новая актриса, Станиславский рассеянно ответил:

– Кажется, из каботинок…

Неуспех у Станиславского Наденьку нисколько не обескуражил. Очарование от встречи не рассеялось ввиду отказа, но, казалось, только вдохновило ее на дальнейшие опыты. В Петербурге она добилась встречи с талантливым и строптивым учеником Станиславского Мейерхольдом. Всеволод Эмильевич принял ее на ходу, куда-то по привычке торопясь и убегая, и, быстро пронзив ее птичьим (какой-то хищной породы) взглядом, только сказал, что труппа уже сформирована и на днях они выезжают на гастроли в Харьков и Одессу и что, если госпожа Пужелар желает, она может поступать в его студию на Поварской осенью.

Ах, прекрасно! Но до осени еще так далеко!..

Искать театрального счастья Наденька укатила в провинцию. Она долго и трогательно прощалась с Петечкой, пообещавшим ей при первой же возможности прилететь на крыльях любви в Тамбов, и дала ему твердое слово писать каждый-прекаждый день и сообщать обо всех своих успехах и передвижениях.

Петр, несмотря на грядущие выпускные экзамены, снова заскучал. Растревоженное неожиданным и кратким свиданием после долгой разлуки сердце требовало более длительных насыщений. Ввиду отсутствия объекта он изливал свою неутоленную страсть на бумаге, получая и от Наденьки, как ни странно, ежедневные послания, где душечка описывала, не ленясь, всякий вздор, который он читал с умилением, покрывая поцелуями те строчки, где она, не смущаясь, называла его разными ласкательными, странными для постороннего уха именами.

Случилась и еще одна неожиданность. Вдруг приехал в Петербург отец Валериан. Да не один, а с дочерью. С Сашенькой, которую когда-то, чуть не сто лет назад, Петр вылечил от тяжелой пневмонии. Встретились они дружески. Как-никак, а отец Валериан, можно сказать, почти что вынул его из петли. Об этом и вспоминать не хочется, столько мутной воды утекло… Теперь Петр Николаевич без пяти минут доктор и уже практикует в Николаевском окружном госпитале, а Сашенька, вернее Александра Валериановна…

– Боже, да какая же вы стали!.. – удивлялся Петр, разглядывая барышню со всех сторон. – Прямо писаная красавица. Боттичелли! Ангел!

Белокурый, голубоглазый, румяный ангел в смущенье потупил хорошенькую головку. А батюшка доволен, смотрит одобрительно на дочь, улыбается.

– Да-с. Истинно – ангел! И не только по наружности, а и так, знаете ли, по душе.

– Что же, батюшка, вы свою красавицу замуж, что ли, выдавать приехали?

– Никак нет-с, Петр Николаевич. Не замуж. Хочет моя красавица в женском институте обучаться, медицине… Такое неизгладимое впечатление на мою дочь произвело ваше врачевание – прямо беда. Так вот и пришлось на старости лет паву нашу – из медвежьего угла да прямо к вам в вавилон везти!

– Ой! – запереживал Петр. – Как же это вы с такой неземной наружностью… Да знаете ли вы, милая барышня, что будущие доктора в моргах на трупах практикуются! Да ведь врачевание – это кровь и пот, Александра Валериановна!

Сашенька тупилась и ничего не отвечала. А батюшка только вздыхал.

– Мы ведь и то с матушкой моей уж как отговаривали… Да все без толку. Видать, правда ваша, новые времена настали. Не слушает отца дщерь, а я-то ее еще ангелом давеча назвал. Ох-ох! А ведь я к вам, Петр Николаевич, с просьбицей. Никого-то у нас в Петербурге из знакомых нет, так уж вы по старой-то памяти окажите милость в смысле некоторого попечения…

– Что ж, с превеликим удовольствием, почту за честь, – с готовностью ответил Петр. – Готов оказать любую помощь и внимание, так сказать, беру шефство над Александрой Валериановной по старой дружбе.

– Вот-вот… – обрадовался батюшка. – Страшно ведь оставлять свое чадо, Петр Николаевич, время-то теперь… бойкое. Слава Богу, бомбить приустали. Молодежь вроде бы к делу потянулась. Вот и вы, я вижу, остепенились… Похвально.

– Остепенился… да. Семейному человеку – положено. Ах, да ведь вы ничего не знаете! – вдруг радостно заулыбался Петр. – Ведь ко мне жена моя воротилась из-за границы! И – представьте – тоже, из бомбисток, как вы говорите, в артистки теперь подалась!

Сашенька впервые бросила острый, любопытный взгляд на Петра.

– Гм, гм… – промычал батюшка. А про себя подумал: «Вот уж хрен редьки не слаще!» – И что же, ваша супруга с вами теперь живет, в Петербурге?

– Нет, увы. Пришлось ей уехать. Ангажемент получила, в Тамбов, – грустно ответил Петр.

Батюшка покачал головой.

– Как же