Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Услыхав про увенчание здания, Тарас Петрович тонко усмехнулся. Будучи посвященным, он уже давно знал, что означает сей пароль. С сыновней гордостью (хотя они были с Гучковым почти ровесники) он поглядел на стратега.

«Вот кто настоящий политик-провидец, глядящий широко в даль истинного прогресса и направляющий шахматные шаги истории по одному ему видимому плану!» – ласково взирал на своего кумира профессор Горомило. Влюбленность в Гучкова росла по мере возраставшей неприязни к престолу. Неприязнь эта обернулась презрением, когда безупречно-строгий в нравственном отношении Александр Иванович выступил в думе с гневным запросом по поводу писем царицы и царских дочерей к Распутину.

Ах эти письма! Да кто его знает, как появились эти письма у Александра Ивановича (да и не подложные ли они? – волновались думские правые). Будто бы баламутный Илиодор выкрал их у самого Гришки (или тот сам спьяну отдал?). А какое это имеет значение, если там, в этих письмах…

– Да-да-да! Я сама читала! И – вы представляете? – с самой царицей!..

– О?!.

– И с дочерьми!..

– Не может быть! Не поверю!..

– Воля ваша. И с Вырубовой!..

– Ах, я никогда не любила эту выскочку!..

– Няня царевича от него беременна.

– Какой ужас!

– Фрейлина Тютчева не могла больше терпеть, ее изгнали!

– Я в изумлении… неужто?!

– Сотни женщин! И всех водит голыми в баню. А дамы из высшего общества его моют!

– Боже мой! Да это Содом!

– И истинная Гоморра, милочка!

– А что же царь?

– Пьет горькую.

– Ну, конечно, что же ему еще…

– Говорят, Илиодор с Гермогеном хотели его оскопить!

– Ах нет, невозможно! Какой ужас!

– Да. Была свирепая драка, но он сам всех до полусмерти избил и вырвался на свободу.

– О, это прямо не мужик, а какой-то… Самсон и Далила… – закрыв глаза, томно задышала вторая дама.

– Разумеется, царь взял сторону Гришки, а Гермогена с Илиодором разогнал по монастырям. Говорит, лучше пусть один Гришка, чем десять истерик императрицы.

– О! Значит, и наш бедный царь страдает от этой немки?

– Да, но это не мешает ему оставаться в рабском послушании у Гришки!

– Боже, и это не какое-то темное средневековье, а двадцатый век! Ах, как бы я все-таки хотела… хоть одним глазком… – Она не докончила фразы, но приятельница все уже поняла и снисходительно улыбнулась.

– Это нетрудно устроить. Придумайте какую-нибудь до него просьбу и поезжайте с Богом прямо к нему на дом, он всех хорошеньких принимает.

– Но… какую же? Право, я не понимаю…

– Ах, да это совсем не важно! Главное, попасться ему на глаза, а там уж он сам все сделает.

– Что?.. Что же он может мне сделать?.. – продолжала «дышать» приятельница. – Это не очень опасно… для замужней дамы?

– Одна моя близкая знакомая, которой можно абсолютно доверять, говорила: ощущения – непередаваемые!

– О!.. В этих мужиках… какая-то первобытность, не правда ли… просто мурашки по телу…

– Тут не только мурашки, милочка. Мой муж говорит, в Генеральном штабе… зреет…

– Ну еще бы не зреть!.. Столько обманутых мужей… Чем же это кончится?

– Людовиком Шестнадцатым и Марией Антуанеттой, чем же еще… – усмехнулась всезнающая дама.

– Ах!.. Ну, ее-то совсем и не жалко! Впрочем, и его тоже. И что же потом?

– Великая французская…

У выслушавшей новость дамы широко распахнулись глаза.

– Вы думаете?!

– Я и мой муж, мы оба убеждены.

– Ах как это интересно! Я просто вся дрожу! Но кто же Робеспьер?

– За Робеспьером дело не станет, душечка. В России еще, слава Богу, Робеспьеры не перевелись.

– Но Гришка!.. Гришка!.. – не могла успокоиться другая дама. – Грязный мужик!..

– Почему же грязный, – снова усмехнулась первая, – когда его сама в ванне купает…

– О-о!.. У меня нет слов! Скорей бы уже революция!..

* * *

Александр Иванович ненавидел «этого» царя страстно. Последовательно и принципиально. По миросозерцанию и по чувству. Эта ненависть зародилась давно и возрастала по мере укрепления веры в свою историческую миссию, свою правоту и свои политические дарования. У «младотурок» он мудро перенял не только технику военного переворота, но и идею триумвирата. И вот как мечталось: во главе государства – президент (хоть бы и глуповатый, но внушаемый, послушный ему Родзянко), председатель ответственного (перед думой, не перед царем!) Совета министров – «брат» князь Георгий Евгеньевич Львов (из Рюриковичей!), ну а главное действующее лицо всей компании – он, Александр Иванович Гучков, будущий военный министр!

Когда-то Столыпин, с которым Александр Иванович сдружился, предлагал его кандидатуру на пост министра торговли; тогда Николай после полуторачасовой аудиенции отверг (наряду с двумя другими общественными деятелями) талантливого предпринимателя. «Не люди дéла. У них собственное мнение выше патриотизма вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться». Таково было обидное резюме царя. Вряд ли это резюме Столыпин передал Гучкову, а может, и передал в щадящей его самолюбие форме.

Александр Иванович обид не прощал. (Но не мог же он вызвать царя на дуэль как какого-нибудь Милюкова!) И вот теперь настала очередь его торжества. Он отомстил. Отомстил звонко, на всю страну, на весь мир. Отомстил Гришкой!

Подмечал не раз наблюдательный Тарас Петрович, как тяжелел, наливаясь свинцом, взгляд Александра Ивановича, стоило ему только коснуться царско-распутинской темы. (Никому не давал спуску, всем правым думским защитникам умело затыкал рты, а после в своих же газетах жег и жег Гришкой царя, выжигал из верноподданных последние доверие и лояльность.) И по всему выходило, что Гришка становился той козырной картой, которую придумали брюссельские «братья» для успешного осуществления «увенчания здания». (Уж не с подачи ли самого Александра Ивановича Гучкова? – понимающе прищуривался Тарас Петрович; ведь даже и противный Милюков – да кто ж этого не знает! – говорил в кулуарах: «Гришку вытащили на свет мы!»)

Напрасно несчастный царь взывал еще к Столыпину (а потом и к другим министрам) прекратить газетную травлю Григория Ефимовича, что дружба со старцем – его, мол, личное дело и никто не имеет права вмешиваться в его личную жизнь. Ох как ошибался наивный, упустивший из рук неограниченность своих прав царь! Правда, насмешники-журналисты тут же все ему и растолковали. Оказывается, никто не может теперь им ничего приказать: джин – выпущен, предварительная цензура – упразднена свободой слова (которой вы сами, Ваше Величество, изволили осчастливить своих подданных), и даже если изъять уже напечатанный газетный тираж, соблазнительная весть мгновенно облетит всю демократическую общественность, которая с жадностью геенны набросится на запрещенную информацию, порочащую царя.

А у тех, кто не хотел порочить, росла жалость, смешанная с презрением. И многие близкие жаждали открыть царице и царю глаза на