Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

июле 1989 года, можно считать образцом такого рода. Она озаглавлена «Что нас ждет впереди?»[341] и сопровождается программным подзаголовком «О том, как различные силы решали свои задачи на первом Съезде народных депутатов СССР». В ней Клямкин излагает «задачи» трех основных сил на политической сцене: «реформаторы» должны получить больше власти, чтобы проводить реформы в направлении демократии и рыночной экономики, не теряя при этом поддержки аппарата; «аппарат» должен стремиться разделить власть с обществом, сохраняя контроль над основными рычагами; «радикалы» должны оказать давление на реформатора, чтобы дать ему возможность маневра по отношению к аппарату. В итоге Клямкин выразил надежду, что Горбачев будет опираться на мобилизацию населения, в том числе вне парламента, чтобы укрепить свою власть и тем самым преодолеть сопротивление «консерваторов».

Клямкин настаивает: необходимо отличать аналитические аргументы от личных предпочтений. Однако сам он жалуется на то, что его читателям, по-видимому, трудно уловить это различие. В ответном слове, предоставленном ему «Литературной газетой» в декабре 1989 года в продолжение дискуссии о «железной руке», Клямкин сожалеет, что никто не придал значения тому, что он, в отличие от Миграняна, не призывает к установлению авторитарного режима, а лишь констатирует его неизбежность. В раздражении он сетует на то, что его современники не различают объективных наблюдений и оценочных суждений: «Не потому ли, что мы до сих пор находимся под сталинским идеологическим гипнозом, не подозревая, что закономерность бывает не только хорошей, но и плохой и что любить ее поэтому вовсе не обязательно?»[342]

Непонимание Клямкина современниками отчасти объясняется неоднозначностью его собственной позиции в отношении исторической необходимости. С одной стороны, как мы видели, Клямкин является сторонником «мышления-диалога» и стремится объяснить события путем учета множества факторов. По его мнению, аналитик должен не изучать прошлое в свете идеалов настоящего, выискивая яркие примеры, явные ошибки или упущенные возможности, а объяснять события с учетом сложных механизмов, определяющих их развитие. При этом Клямкин принимает малую форму детерминизма – каждое событие определяется причинами, которые нужно изучать, не вынося оценочных суждений, – что отдаляет его от сентиментальной истории советских учебников и приближает к веберианскому принципу аксиологического нейтралитета. С другой стороны, в анализах Клямкина часто проявляется более требовательный детерминизм, утверждающий, что события не могли развиваться иначе, неявно отвергая гипотезу о возможности действовать вопреки исторической необходимости. Эти две формы детерминизма сосуществуют в работах Клямкина, но при анализе конкретных событий он, как правило, отдает предпочтение «сильному» детерминизму. Так, обсуждая феномен сталинизма, он не только указывает на все факторы, определившие его появление, но и категорически заявляет, что сталинизм был неизбежен. Аналогичные рассуждения Клямкин применяет и к современной ситуации, которую рассматривает не как альтернативу между различными путями развития, а как исторически необходимую задачу модернизации. Для него признание того, что эта модернизация включает в себя другие исторические возможности, означало бы презумпцию исключительности российского пути, которую он, как и большинство либеральных интеллектуалов, отвергает. Если же принять идею о том, что Россия является частью всеобщей истории, то из этого, по его мнению, следует, что она подвержена тем же историческим потребностям, что и другие страны, в данном случае – переходу к демократии через авторитаризм[343]. Его публичные высказывания на эту тему хоть и не содержат оценочных суждений, тем не менее имеют ярко выраженное нормативное измерение, направленное на ограничение диапазона возможных путей. Именно за это критиковал его Юрий Буртин во время дискуссии между двумя содиректорами еженедельника «Демократическая Россия»: «В вашем рассуждении я улавливаю оттенок некоего исторического фатализма: есть то, что есть, и его же не прейдешь. Я бы все-таки различал те неизбежные установки и меры их активности»[344]. Одним словом, в эпистемологии Клямкина есть противоречие: настаивая на отрыве научного объяснения от морального суждения, он остается приверженцем жесткого детерминизма, в котором модернизация подчиняется исторической необходимости, не позволяющей мыслить альтернативы иначе, чем в терминах правил и исключений из правил. Стремясь видеть вещи такими, какие они есть, а не такими, какими они должны быть, Клямкин игнорирует то, какими они могли бы быть.

Самообман

В своем проекте Конституции 1989 года Андрей Сахаров обозначил реализацию «счастливой, полной смысла жизни» как одну из главных целей государства[345]. Клямкин, в свою очередь, считает, что перестройка не должна преследовать нравственные цели, поскольку она основана именно на разделении нравственной, политической и экономической сфер, искусственно соединенных в тоталитарном обществе. Этому аргументу посвящена его вторая крупная статья в «Новом мире», опубликованная в феврале 1989 года и озаглавленная «Почему трудно говорить правду». И снова Клямкин берет одну из тем морального дискурса того времени – в данном случае императив говорить правду – для того, чтобы ее ниспровергнуть. С самого начала он дает понять, что не собирается «пополнять ряды моралистов» и писать о том, что политика должна соответствовать «принципам добра и велениям совести»[346]. Он также не хочет подтверждать расхожее мнение о том, что вся политика строится на лжи. Его интересуют условия, которые позволили институционализировать ложь в СССР в таких катастрофических масштабах, причем сделать это действиями режима, претендовавшего на служение истине и отмену «буржуазной лжи»[347]. Ответ на эту загадку кроется в «болезни», истоки и последствия которой он прослеживает: самообман[348].

Для Клямкина самообман – это наивная вера в путь в «волшебное царство свободы, равенства и братства»[349]. Это готовность жертвовать текущими интересами во имя идеала, который должен быть реализован в будущем. Клямкин признает, что само по себе это вполне нормальное стремление человека, поскольку оно проистекает из неудовлетворенности жизнью и желания ее преобразовать. Многие народы в XX веке поддались зову этих высоких идеалов, но вскоре «отрезвели». Особенность СССР, по мнению Клямкина, заключается в том, что это стремление было полностью привержено реализации идеала – общества без денег и рынков, которое развивается только благодаря дисциплине и энтузиазму: «Никто до нас не пытался строить ее [жизнь], воодушевляя себя не заработками, не достатком, не обретаемой хозяйской самостоятельностью, а манящими огнями в конце туннеля, где всем будет хорошо и вольготно, но до которых нужно сначала добраться, а чтобы добраться, нужно пожертвовать всем и ничего не хотеть. Нигде до нас не было людей, которые могли в это поверить»[350]. В соответствии с аргументацией, выдвинутой в предыдущей статье, Клямкин объясняет эту особенность расстановкой сил между различными социальными группами в СССР в конце 1920‑х годов. Решающим фактором, по его мнению, стал коллективистский и утопический менталитет крестьянских масс, мигрировавших в города в условиях