Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

ускоренной индустриализации: «Сталин победил, потому что военно-коммунистическая идеология была доступнее и ближе миллионам новобранцев индустриализации, чем идеология рынка и товарно-денежных отношений»[351]. По мнению Клямкина, в основе сталинизма лежала институционализация культуры самообмана, возведенная в ранг государственной доктрины: «Самообман новобранцев заводов и строек был провозглашен идеологической нормой, высшим проявлением сознательности, его триумф был вписан в политические документы и учебники как триумф „социалистической культурной революции“»[352]. Сталинская партия, по словам Клямкина, играла роль «хозяйственной „церкви“, обладая монопольным правом на истолкование смысла нашего повседневного труда и всей жизни, выступала как бы послом будущего в настоящем, полпредом идеалов и целей», «посредником между базисом и надстройкой, между экономикой и сознанием человека, между его трудом и его душой, между действительностью и идеалом»[353].

Однако, по мнению Клямкина, возведение самых благородных идеалов в ранг государственной доктрины ведет к гибели нравственности, потому что последняя может проистекать только из совести и поступков человека в настоящем. Жертвование настоящим ради будущего открывает путь к всевозможным моральным компромиссам:

Ведь если все, что со мной сегодня происходит, лишено самостоятельного нравственного значения, если все это лишь средство достичь великой цели, то в настоящем становятся оправданными не только бытовые неудобства, но и предательства родных и друзей, и преступления, и всеобщий страх, и подозрительность (тоже всеобщая), считающая себя бдительностью, и ложь, и слезы детишек, виноватых лишь в том, что их родители чем-то кому-то не угодили[354].

Клямкин придавал морали гораздо более узкое значение, чем это было распространено в политическом дискурсе того времени. Вместо набора общих ценностей он рассматривает ее как имманентную и сугубо личную диспозицию индивидуальной совести. Перенесенная в политическую сферу, она превратилась бы в опасную утопию: «жизнь без настоящего», под которой он понимает жизнь, целиком посвященную стремлению к идеалу, превосходящему его, «жизнь в духовной пустыне. Это превращение идеала в абстракцию, в миф»[355].

Защита «настоящего» не означает отказа от всех идеалов ради исключительно прагматических целей, но она означает стремление к идеалу иного рода: «Современный идеал – это идеал индивидуального саморазвития»[356]. И движущей силой этого идеала, по Клямкину, является другая естественная склонность человека – корысть. Целью политической реформы с этой точки зрения является освобождение индивида от коллективистских и эгалитарных иллюзий. Комментируя первые реформы Хрущева, Клямкин писал: «Людям стали возвращать настоящее, приподняли значимость их личной жизни и индивидуальных интересов. Робко, осторожно, двигаясь как в потемках, легализовывали материальную заинтересованность»[357]. Для реализации этой инициативы он призвал перестройщиков отказаться от идеала равенства и «заменить безличное „надо“ личным „хочу“»[358]. Задача, которую он не колеблясь называет «духовной революцией»[359] против культуры самообмана.

Чуть более года спустя, летом 1990 года, на круглом столе «Перестройка и нравственность» Клямкин получил возможность уточнить свои представления о соотношении нравственности, политики и экономики. По его мнению, для восстановления нравственности необходимо отделить ее от других сфер человеческой деятельности. Только так можно исправить ошибку советского режима, сделавшего мораль мерилом всех вещей: «Парадоксальность нашего послереволюционного развития ни в чем, быть может, не проявилась так ярко, как в уничтожении нравственности посредством весьма своеобразного ее возвышения, выразившегося в подчинении ей всех других сфер и измерений человеческой жизни»[360]. Поэтому он категорически возражал против выдвигаемой многими либеральными интеллектуалами идеи о моральном превосходстве рыночной экономики над плановой. Такова была позиция, например, экономиста Николая Шмелева, который двумя годами ранее громко заявил: «Все, что экономически неэффективно, – безнравственно, и наоборот, что эффективно – то нравственно»[361]. Для Клямкина эта идея – типично тоталитарное стремление связать экономику и мораль:

Похоже, что «новое мышление» – это иной раз все то же тоталитарное сознание, поменявшее знак. Если раньше считалось, что нравственная экономика не может быть основана на товарно-денежных, рыночных отношениях, что нравственность – это нечто более высокое, чем деньги, то сейчас все чаще приходится слышать, что ничего более нравственного, чем деньги, человечество вообще не придумало. Перед нами тот же тоталитарный тип мышления, стремящийся отождествить вечное, абсолютное с преходящим и относительным, или, говоря конкретнее, опять, хотя и на новый лад, отождествить экономику с нравственностью[362].

Задача перестройки, по его мнению, состоит в «расчленении» тоталитарного сознания. Мораль должна оставаться в ведении индивидуальной совести и сферы искусства, которое занимается «вечным и абсолютным», кроме того, должен быть признан «преходящий и относительный» характер экономики и политики. Однако какими бы условными ни были эти сферы с аксиологической точки зрения, они, по мнению Клямкина, подчиняются социальным законам и поэтому должны быть организованы по очень точным моделям: рынок и, на переходном этапе, авторитарная власть. Политическая мысль Клямкина, как и его эпистемология, исходят из двойного движения, в котором политика и экономика должны были освободиться от возвышенных устремлений морали, но тут же подчиниться историческим императивам модернизации.

Роль демократической оппозиции при переходе к авторитарному режиму

Во второй главе мы видели, что для подавляющего большинства либеральных интеллектуалов рынок является нормальным и естественным способом регулирования экономики. В этом убежден и Клямкин, причем его взгляды на этот вопрос отличаются особой четкостью: вне рынка, утверждает он, «могут быть лишь голод и холод с сопутствующими им потрясениями и кровью»[363]. Когда речь идет о социально-экономической организации, выбор представляется очень простым: «К сожалению или, быть может, к счастью, выбор у современного человека не очень богат. Он может предпочесть или общество высокой организованности и экономической эффективности, которое называется капиталистическим, или общество бедности и неразберихи, которое до последнего времени называли социалистическим»[364]. По его мнению, переход к рыночной экономике не соответствует той же стадии общественного развития, что и переход к демократии: сначала должен быть навязан рынок, а потом уже демократия. Этот вывод Клямкин подкрепляет анализом современной политической ситуации в СССР, где он предвидит сильное сопротивление населения введению рынка:

Демократизация… вовсе не способствует реформам. Вот, допустим, реформатор выступает за введение рынка. Можно ли сделать это, опираясь на массы? Нет, конечно! 80 процентов населения его не примут. Рынок ведь означает расслоение, дифференциацию по уровню доходов. Надо очень много работать, чтобы хорошо жить[365].

Клямкин также ссылается на мировой опыт переходов к демократии, чтобы показать, что они во всех исторических прецедентах становились возможными благодаря предварительному созданию национального рынка вопреки сопротивлению населения. «Переход от дотоварной экономики к товарной, к рынку никогда и нигде, ни у одного народа не осуществлялся параллельно с демократизацией»[366].