Достоевский и шесть даров бессмертия - Гаянэ Левоновна Степанян

все и выходит”. Федор Павлович Карамазов, потрясенный его прозорливостью, поясняет, что он действительно испытывает подобные чувства: “Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так вот давай же я и в самом деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы до единого подлее меня!” Столь настойчивая фиксация Сталина на описании чувства стыда в разных художественных произведениях говорит о том, что оно, видимо, было не чуждо для вождя времен “1937 года”».

Илизаров многократно обращает внимание на то, что для Сталина вопрос об искренности, неискренности и предательстве окружающих был одним из самых болезненных: «Обвинениями в предательстве, в неискренности, двурушничестве, в обмане, в тайном сочувствии врагу или в затаенном предательстве были пересыпаны все его речи и установочные статьи в периодической печати; они были главными обвинительными пунктами на большинстве громких процессов. Но ту же самую претензию он, оказывается, предъявлял и к самому себе». Именно поэтому Сталин и выделил слова старцы Зосимы: «Главное, самому себе не лгите».

И, отметив эту фразу, вождь продолжает читать, словно бы о себе самом: «Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, стало быть входит в неуважение и к себе, и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям, и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям и себе самому. Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может».

Илизаров приходит к выводу: «Думаю, что Достоевский раскрыл Сталину, как и каждому, кто вникает в его речи, один из главных механизмов “беспричинного”, “спонтанного” зарождения вражды».

В «Братьях Карамазовых» также поставлен важнейший для Сталина вопрос о роли церкви в государстве, и потому мы находим сталинскую отметку красным карандашом «Ф. Д.» (как и в значимых для Сталина текстах Толстого) напротив слов отца Паисия: «По иным теориям, <…> церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации. И если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве зато как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому же пониманию и упованию надо, чтоб не церковь перерождалась в государство как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы способиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более».

Вероятно, в этих словах вождь советского народа учуял аналогию со своим царством. В нем традиционной православной церкви был отведен «некоторый лишь угол», но духовная власть носила партийно-идеологический характер и не принадлежала государству. И в этом смысле советское государство должно было «стать единственно лишь церковью и ничем иным более».

！

Несмотря на личный интерес Сталина к творчеству Достоевского, в 1930-е гг. наследие писателя было признано вредным для советского народа. На первом Съезде писателей в 1934 г. Достоевского осудили. Б. В. Шкловский сказал: «…если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира». Эту мысль поддержал в своей речи и М. Горький: «С торжеством ненасытного мстителя за свои личные невзгоды и страдания, за увлечения своей юности Достоевский <…> показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей XIX–XX столетий». До 60–70-х гг. XX в. Достоевский был исключен из советской школьной программы по литературе.

Югославский литератор и партийный деятель Милован Джилас рассказал в своих мемуарах о встрече со Сталиным: «Я с ранней молодости считал Достоевского во многом самым большим писателем нашего времени и никак не мог согласиться с тем, что его атакуют марксисты.

Сталин на это ответил просто:

– Великий писатель – и великий реакционер. Мы его не печатаем, потому что он плохо влияет на молодежь. Но писатель великий».

Достоевский в Европе начала XX в.

Тем временем росла популярность Достоевского за рубежом. А. Л. Бем объяснял ее так: «Европа переживала глубокий культурный кризис и в Достоевском вдруг учуяла пророка и провидца своих страданий и разочарований». Французский нобелевский лауреат по литературе Ромен Роллан, переписывавшийся с Толстым, написал в своих «Воспоминаниях и размышлениях»: «Трагедии Эсхила, драмы Шекспира не могли потрясти души своих современников глубже, чем всколыхнули нас “Идиот”, “Братья Карамазовы”, “Анна Каренина” и “Война и мир”, они явились “молнией откровения”, разодравшей небо Европы». Достоевский вдохновил философов-экзистенциалистов, Сартра с его лекцией «Экзистенциализм – это гуманизм» и Камю с эссе «Бунтующий человек» и «За Достоевского».

Среди немецких писателей откликается Герман Гессе, написавший в 1919 г. эссе «Братья Карамазовы, или Закат Европы»; Франц Кафка переосмыслил образ отца Карамазова в романе «Процесс». В 1920 г. Стефан Цвейг написал «Эссе о Достоевском», а Томас Манн в 1920 г. – эссе «Достоевский – но в меру».

Развивалась и русская наука о Достоевском, отошедшая от религиозно-философского субъективного взгляда на творчество писателя. Она развивалась и в России, и за рубежом. И в итоге, «когда схлынуло увлечение Достоевским-пророком и провидцем, на его место успело стать признание Достоевского-писателя. Вместо общих рассуждений по поводу и в связи с Достоевским стали все чаще появляться серьезные работы о его творчестве, убеждавшие в необычайной его глубине и художественности» (А. Л. Бем).

Начало лагерной прозы и антиутопии

Ф. М. Достоевский стоит у истоков двух жанров, развившихся в XX в., – лагерной прозы и антиутопии. К прообразу лагерной прозы в его творчестве относятся «Записки из Мертвого дома», а черты антиутопии есть во всех произведениях, в которых моделируется переустройство «человеческого муравейника». Я покажу элементы и того, и другого на примере «Записок из Мертвого дома».

«Записки из Мертвого дома» вернули Достоевскому известность после каторги. Эту книгу приняли и западники, и славянофилы. Вот некоторые отзывы. Тургенев: «Картина бани просто дантовская»; Герцен: «Фрески в духе Буанаротти»; П. В. Анненков: «Редкое сочетание голой истины и артистического создания». Большое впечатление книга произвела на Л. Н. Толстого.

В «Записках…» Достоевский не просто открыл новую тему в русской литературе, но задал канон простоты в изображении земного ада. Ближайшим предшественником «Записок…» в русской литературной традиции считается «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Предшественником же по форме – «Герой нашего времени»: в «Записках…», как и в «Герое…», заявлен издатель, который публикует записки рассказчика после смерти последнего, и таким образом создается дистанция между автором и повествователем.

О том, что «Записки…» стали началом новой литературной темы, свидетельствует ряд книг, появившихся после них. Русский этнограф-беллетрист С. В. Максимов написал книгу «Сибирь и каторга»; А. П. Чехов после поездки на Сахалин оставил «Остров Сахалин». Американский публицист и