Достоевский и шесть даров бессмертия - Гаянэ Левоновна Степанян

О сверхчеловеке размышляет и Достоевский, но, в отличие от Ницше, эти размышления он вкладывает в уста героев в период их духовного упадка, например Раскольникову, Ивану Карамазову, Кириллову. Губительна, по Достоевскому, мысль о том, что для нового становления человека необходимо отринуть христианство. Про сверхчеловека рассуждает явившийся Ивану Карамазову черт: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! <…> падет всё прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом Божеской, титанической гордости, и явится человеко-бог».

В 1888 г. литературовед Г. Брандес написал Ницше про Достоевского: «Вся его мораль – это то, что вы окрестили моралью рабов». Ницше согласился, но объяснил свое отношение к русскому писателю: «Я целиком разделяю ваше мнение о Достоевском; но, с другой стороны, я нахожу в нем ценнейший психологический материал, какой только знаю, – странно, но я ему благодарен, хотя он неизменно противоречит моим самым потаенным инстинктам».

Ницше вообще заострял свое внимание на Достоевском именно как на психологе, причем не просто психологе, а психологе иррационального в человеческой природе. В «Сумерках кумиров» он написал про «Записки из Мертвого дома»: «В нашем прирученном, посредственном, оскопленном обществе сын природы, пришедший с гор или из морских похождений, необходимо вырождается в преступника. Или почти необходимо: ибо бывают случаи, когда такой человек оказывается сильнее общества, – корсиканец Наполеон самый знаменитый тому пример. Для проблемы <…> важно свидетельство Достоевского – Достоевского, единственного психолога, у которого я мог кое-чему поучиться: он принадлежит к самым счастливым случаям моей жизни <…>. Этот глубокий человек, который был десять раз вправе презирать поверхностных немцев, нашел сибирских каторжников, в среде которых он долго жил, исключительно тяжких преступников, для которых уже не было возврата в общество, совершенно иными, чем сам ожидал, – как бы выточенными из самого лучшего, самого твердого и драгоценнейшего дерева, какое только растет на русской земле».

Пример интерпретации «Записок из мертвого дома» Ницше – это пример того, как читатель подтверждает собственное мировоззрение, которое противоположно автору «Записок…». Эту разницу я продемонстрирую таблицей:

Другая точка соприкосновения Достоевского и Ницше – это идея вечного обновления. У Достоевского ее формулирует черт в разговоре с Иваном Карамазовым: «Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля – ведь это развитие, может, уже бесконечно раз повторяется, и всё в одном и том же виде, до черточки. Скучища неприличнейшая…» То, что эта идея вложена в уста черту, подтверждает мысль о том, что в понимании Достоевского категория длительности не совпадает с категорией вечности, и длительность – это категория ада.

Вечное обновление у Ницше, напротив, оценивается положительно, например в «Так говорил Заратустра»: «Дорогой человек! Вся твоя жизнь, как песочные часы, всегда будет перевернута и когда-нибудь снова закончится, – долгая минута времени пройдет до тех пор, пока все условия, из которых вы выросли, не вернутся в колесо космического процесса. И тогда вы обнаружите каждую боль и каждое удовольствие, каждого друга и каждого врага, каждую надежду и каждую ошибку, каждую травинку и каждый луч солнца еще раз, и всю ткань вещей, составляющих вашу жизнь».

По Ницше, идея вечного возвращения несет этический императив: так ли ты проживаешь текущий момент, чтобы желать вечного возвращения того же самого? Ценно то, что выдерживает испытание вечным возвращением.

Подведу итог о связи идей Ницше с наследием Достоевского цитатой из В. В. Дудкина: «Сходство Достоевского и Ницше ограничивается лишь тем, что оба они восприняли свою современность как царство торжествующего зла. Ницше в своем восприятии Достоевского игнорирует гуманистическую подоснову антиномий доброго и злого, которые терзают его героев. Потому, читая книги Достоевского, он мог упиваться иррационалистическим разгулом подпольного человека или кровожадностью какого-нибудь Газина, мог злорадствовать, видя бессилие “униженных и оскорбленных”, или умиляться “со слезами на глазах” циническому эгоцентризму князя Валковского».

Достоевский в Англии и Франции

Ф. М. Достоевский и А. Камю

Одним из первых сопоставлять французскую литературу XX в. и произведения Достоевского начал Томас Манн: «Психологические находки, новшества и смелые ходы француза [Пруста] не более чем пустяшная игра в сравнении с жуткими откровениями Достоевского, человека, который побывал в аду. Мог ли Пруст написать Раскольникова, “Преступление и наказание”, этот величайший уголовный роман всех времен? Знаний бы ему, пожалуй, хватило, но вот сознания, совести…» (эссе «Достоевский – но в меру»).

А. Камю признает Достоевского пророком XX в. в эссе «Бунтующий человек»: «Мы долгое время считали, что Маркс – пророк XX в. Сегодня мы знаем, что его пророчество не сбылось. Мы открываем для себя, что подлинным пророком был Достоевский».

Вот несколько фактов, иллюстрирующих значение Достоевского в личной жизни Камю:

– Камю ставил собственный спектакль «Братья Карамазовы».

– Камю играл в нем Ивана и оценивал свою игру так: «Я играл его, может быть, плохо, но мне казалось, что я понимаю его в совершенстве» (эссе «Театр труда»).

– Полагал, что Иван Карамазов – это альтер эго самого Достоевского: «Стоит ли напоминать, что Иван – некоторым образом сам Ф. М. Достоевский. Устами этого персонажа он говорит естественнее, чем устами Алеши» (эссе «Бунтующий человек»).

Но Иван Карамазов скорее близок самому Камю, потому он и хотел в нем видеть альтер эго Достоевского. Иван говорит Алеше: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять». Ропот Ивана Карамазова подхватывает и Камю: «Вся жизнь состоит из страдания, перед которым люди бессильны, и можно только терпеть» («Первый человек»).

Ропот против страданий, в которых смысла нет и не может быть, Камю вынес из личного опыта: нищее детство, безотцовщина, туберкулез в семнадцать лет, насмешки богатых одноклассников в лицее – все это приходилось терпеть, и другого выхода не было. Терпение переросло в бунт Иова.

Камю соглашается с Иваном Карамазовым: «„Все дозволено“, – восклицает Иван Карамазов. И эти слова пронизаны абсурдом, если не истолковывать их вульгарно. Обращалось ли внимание на то, что „все дозволено“ – не крик освобождения и радости, а горькая констатация? Достоверность Бога, придающего смысл жизни, куда более притягательна, чем достоверность безнаказанной власти злодеяния. Нетрудно сделать выбор между ними. Но выбора нет, и поэтому приходит горечь <…>. “Все дозволено” не означает, что ничто не запрещено. Абсурд показывает лишь равноценность последствий всех действий. Он не рекомендует совершать преступления (это было бы ребячеством), но выявляет бесполезность угрызений совести. Если все виды опыта равноценны, то опыт долга не более законен,