Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс

Более тридцати лет Мэри Кэссет являла американское лицо французского импрессионизма; до двадцатых годов XX века ее как художницу лучше знали в Соединенных Штатах, чем Дега. Она принесла из Европы еще и добрую весть, взяв на себя роль посредницы, связующего звена и чуткой, проницательной советчицы, открывавшей богатым коллекционерам новых французских художников. Своего брата Александра и Луизин Элдер, с которой дружила всю жизнь, она всячески вдохновляла и убеждала коллекционировать картины: карьеру собирательницы предметов искусства Элдер начала с приобретения «Репетиции балета» Дега, первой, наряду с полотном Кэссет «В ложе», крупной импрессионистской работой, показанной в Соединенных Штатах. Впоследствии Элдер станет крупнейшим коллекционером Дега. Кроме того, Кэссет сотрудничала с величайшими парижскими маршанами своего времени: с Дюран-Рюэлем, который открыл нью-йоркский филиал своей галереи в 1888 году, а затем и с Волларом. В том числе именно ей публичные музеи во всех крупнейших городах Среднего Запада США обязаны тем, что их залы украшают великие картины импрессионистов. В ту пору коллекционеры охотились за Моне, Писсарро, Ренуаром и Дега. Сегодня транснациональные миллиардеры, сменившие этих сталелитейных и железнодорожных магнатов, пытаются самоутвердиться и как-то оправдать в собственных глазах свои махинации, покупая работы другой Великой Четверки: Уорхола, Баскии, Кунса и Хёрста, – причем их вкус развивается под неусыпным надзором не профессиональных художников, вроде Кэссет, а скользких консультантов «от искусства», умеющих считать деньги и зачастую требующих себе высокий процент. Можно едва ли не с ностальгической тоской вспомнить заглавного героя романа Синклера Льюиса «Додсворт», промышленника, которому внезапно обрушившееся на него богатство позволило обзавестись ковром эпохи бидермайера, большой, роскошной библиотекой недочитанных книг, застекленным шкафом с батареей самых утонченных вин и ликеров и «дубовым камином, над которым висел детский портрет кисти Мэри Кэссет».

Кэссет прожила во Франции почти шестьдесят лет и там похоронена; она была второй женщиной, которая стала выставляться вместе с импрессионистами (первой оказалась Берта Моризо), и единственной, которая не была уроженкой Европы. В 1905 году ее наградили орденом Почетного легиона; она была не первой художницей, удостоившейся такого отличия, – эта честь принадлежала Розе Бонёр, награжденной в 1865 году, – однако она, несомненно, была первой художницей-иностранкой, получившей орден. Впрочем, целых девяносто два года прошло со дня ее кончины до первой посмертной выставки, проведенной во Франции и включавшей пятьдесят две работы, показанные в довольно тесных залах Музея Жакмар-Андре. Когда «Фигаро» выбранила Первую выставку импрессионистов сборищем умалишенных («Пятеро или шестеро безумцев, в том числе одна женщина…»), трудно было сказать, служит ли в глазах рецензента пол Берты Моризо, той самой хулимой женщины, отчасти оправданием ее безумия или, напротив, лишь усугубляет ее помешательство. В свою очередь, Кэссет по причине ее принадлежности к женскому полу критика будет и поносить, и всячески умалять, видя в ней всего-навсего ученицу Дега. Вот, например, Эдмон де Гонкур, ненавидевший современный мир почти во всех его проявлениях, и особенно мир художественный, разражается гневными тирадами в его адрес в марте 1890 года:

Глядя, как восхищаются газеты офортами мадемуазель Кэссет, хочется просто умереть от смеха. На этих офортах только и можно различить что какую-нибудь удачную деталь, маленькую-маленькую, притаившуюся в уголке, а так все сплошь бездарность, грубый рисунок, неуклюжесть и надувательство. Воистину, наш век избрал себе религию Халтуры и перед нею преклонился. Первосвященником ее выступает кадящий Халтуре Дега, а вместо мальчика-певчего при нем состоит мадемуазель Кэссет.

Кэссет осознавала, какое «место в истории» ей отводят при жизни, и негодовала на критиков. Она никогда не была ученицей Дега ни в буквальном, ни в метафорическом смысле. Когда они познакомились, ей исполнилось тридцать три и она уже была вполне состоявшейся художницей; он стал искать встречи с нею после того, как увидел одну из ее картин в Салоне, и предложил ей выставляться вместе с импрессионистами (впрочем, сам он предпочитал термин «независимые» или «реалисты»), и это именно он говорил о ней: «Вот наконец кто-то, кто чувствует, как я». В какой-то момент они задумывали совместное путешествие по Америке. В 1886 году, когда закончилась последняя выставка импрессионистов, они совершили символический жест, обменявшись картинами: она передала ему «Девушку, поправляющую волосы», а он ей – «Женщину, купающуюся в тазу». Они выступали как равные в серьезном диалоге, который вели посредством визуальных образов; они обсуждали скорее технику и форму, нежели творческую индивидуальность; нельзя принять ее зрелые работы за картины Дега ни по сюжетам, ни по стилю. А когда они ссорились, она нападала на него не реже, чем он на нее, и хотя они, вполне неизбежно, повздорили из-за «дела Дрейфуса», их разрыв стал единственным, который Дега, в отличие от прочих размолвок, попытался преодолеть. С возрастом они оба делались все более строптивыми и неподатливыми, и оба страдали от катастрофической потери зрения, вызванной в ее случае катарактой и диабетом; она воспринимала угасание света более философски. После смерти Дега в его наследии обнаружилось более ста гравюр Кэссет, в том числе тринадцать оттисков «Гостьи», а также ее картины маслом и пастели. Их дружба – еще одно опровержение поверхностного клише «Дега-женоненавистник».

Впрочем, нельзя сказать, что дружить с Дега было так уж легко. Комплименты он делал редко, заслужить их было трудно, и он неизменно сдабривал их изрядной долей иронии. А приятельство Дега и Кэссет началось с весьма неловкого эпизода. В 1877–1878 годах, вскоре после того, как они познакомились, она написала автопортрет гуашью и акварелью, а он ее портрет маслом. На обеих картинах она запечатлена в одной и той же шляпке и одном и том же платье, а значит, они были наверняка начаты одновременно. Но этим сходство и исчерпывается. На своем автопортрете Кэссет предстает молодой, едва перешагнувшей тридцатилетний рубеж, цветущей, прямой и бодрой, на бледно-желтом фоне, напоминающем цвет нарциссов. У Дега Кэссет сидит, подавшись вперед, на маленьком стульчике, с мрачным выражением лица и каким-то несимметричным подбородком. В руках она что-то держит, расправив веером, возможно фотографии, но преобладающие темные тона картины и сгорбленная, ссутулившаяся поза заставляют предположить, что перед нами цыганка-гадалка с орудием своего ремесла – игральными картами. А еще изображенной на картине женщине можно дать все пятьдесят. Портрет производит глубокое впечатление, хотя и не льстит модели и не передает в точности ее черты, и вполне понятно почему. Пытаясь продать его Дюран-Рюэлю в 1912–1913 годах, Кэссет писала: «Он имеет явные художественные достоинства, но вызывает неловкость, а я на нем выгляжу просто отвратительно». Возможно, он испытывал ее таким странным способом, проявляя агрессию (иначе он не умел). Несмотря на это, она будет с радостью позировать ему, если «натурщица