Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

Аналогично этому играют дети в «Золотом горшке» Джеймса Стивенса[245]: «Площадка под боярышником сделалась очагом их домика». Кроме прочего, по этим примерам видно, что один малозначительный образ может вызвать целую череду фундаментальных. Кров наводит нас на мысли об овладении неким миром. Сколь бы непрочным ни был этот кров, он навевает множество грез о безопасности.

А вот мнение Рёскина[246], всегда близорукого в своих грезах и безапелляционного в суждениях:

Подчинение природы потребностям человека позволяло грекам испытывать определенное удовольствие при виде утесов, когда последние образовывали грот, но только в этом случае. Во всех других случаях, в особенности когда они были пусты внутри и ощетинивались остроконечными пиками, они греков пугали, однако же, когда они представали отполированными, «изваянными» подобно корабельному борту, когда они образовывали грот, где можно было найти приют, их присутствие становилось переносимым.

(Les Peintres modernes. Trad., p. 47)

Искусственные гроты воздают дань уважения естественным пристанищам. Один из таких гротов в своей горе оборудовал Сенанкур. У княгини де Бельджойозо[247] в замке Локати был тайный рабочий кабинет, ключ от которого передавался ей в цепочке от часов. В письме Огюстену Тьерри[248] она пишет: «А я пребываю в гроте чародейки, будучи столь невидимой, словно мне давала уроки Альцина» (р. 86). Из грота мы видим все, когда нас не видно, – таким парадоксальным способом на вселенную смотрит черная дыра. Морис де Герен[249] пишет одному бретонскому другу:

…я буду необыкновенно очарован, когда оборудую себе прохладный и темный грот в глубине утеса, в одной из бухточек в ваших краях, и жизнь моя, словно жизнь морского бога, потечет там в неторопливом созерцании дальнего и бескрайнего моря.

(Цит. по: Decahors. Thèse, р. 303)

Впрочем, можно указать массу грез строителей, ищущих настоящей непрерывности между гротом и домом, чтобы по мере возможности наделить свое жилище космичностью. Андре Бретон[250] хорошо разглядел в постройках почтальона Шеваля разнообразные «медианимические»[251] элементы, связывающие дом не только с гротом, но еще и с природными окаменелостями[252].

Целые страницы «Романа одного ребенка» тоже говорят нам о незабываемой мощи образов грота. Когда в детстве Лоти однажды заболел, его старший брат соорудил ему во дворе дома

в глубине, в прелестном уголке, под старой сливой, миниатюрное озеро; он вырыл и зацементировал его, как водоем… впоследствии же он принес из полей стертые камни и замшелые доски, чтобы отделать окружавшие озеро романтические берега, утесы и гроты…

Какой восторг для выздоровевшего ребенка, которому вот так подарили целый мир (р. 78):

Это превосходило все самое сладостное, что только могло представить мое воображение; когда же брат сказал, что это мое… я ощутил глубокую радость, и казалось, она никогда не прекратится. О! Что за нежданное счастье – обладать всем этим! Наслаждаться им целые дни напролет, в эти прекрасные теплые месяцы, которые вот-вот наступят!

Целые дни напролет? Да-да, всю жизнь, благодаря естественной ценности образа. И обладание это было обладанием не какого-нибудь собственника, а хозяина природы. Ребенок получал здесь космическую игрушку, природное жилище, прототип пещер, где обретают покой. Грот не может понизить свой уровень фундаментального образа. Лоти пишет (р. 80):

Это был уголок мира, к коему я остаюсь привязан с наибольшей преданностью, после того, как любил столько других; как ни в одном месте, я ощущаю там спокойствие, я чувствую там себя освеженным, закаленным и ранней юностью, и новой жизнью. Этот маленький уголок – моя святая Мекка, и до такой степени, что, если бы там меня потревожили, мне кажется, что в жизни моей что-то вышло бы из равновесия, что я потерял бы почву под ногами, что это стало бы едва ли не началом моей погибели.

Как часто в своих дальних путешествиях Лоти, наверное, предавался раздумьям под сенью свежих и глубоких гротов! С этим неизгладимым воспоминанием он, должно быть, связывал множество реальных картин. Грот «в миниатюре», маленький дальний образ в глубине воспоминаний, «часто занимал меня, – пишет он, – в часы изнеможения и грусти в моих путешествиях…» Странно сгущая воспоминания, Лоти объединяет грот с родным домом, как если бы грот, где грезят, представлял собой истинный архетип дома, где живут.

В продолжение стольких печальных лет, когда я жил, странствуя по миру, когда моя овдовелая мать и тетя Клер оставались одни, влача свои похожие черные платья по этому дорогому дому, почти пустому и замолкнувшему, словно могила, – в продолжение вот этих лет я не раз со щемящим сердцем чувствовал, что покинутый очаг и с детства знакомые вещи, без сомнения, обветшали в запустении; но больше всего я беспокоился, желая узнать, не разрушили ли хрупкого очарования этого грота руки времени и зимние дожди; странно сказать, но, если бы эти старые замшелые маленькие утесы осыпались, я ощутил бы едва ли не непоправимую трещину в собственной жизни.

Там, куда мы ходим обретать приют в грезах, мы находим жилище, наделенное всеми символами покоя. Если мы желаем сохранить наши онирические силы, необходимо, чтобы наши грезы хранили преданность нашим первообразам. Страница Пьера Лоти дает нам пример такой верности фундаментальным образам. В отличие от ускользающих и никогда не находящих формулировки грез, которые называют зáмками в Испании, грот – греза концентрированная. Замки в Испании и грот образуют наиболее отчетливую антиномию воли к обитанию. Быть в другом месте – быть здесь: вот то, что выражается не только в геометрических терминах. Для этого еще необходима воля. Воля к обитанию, похоже, сконцентрирована в подземном жилище. Мифологи часто утверждали, что для первобытного мышления грот является местом, где концентрируется мана[253] (см.: Saintyves. Essai sur les Grottes…, продолжение Порфирия: Porphyre. L’Antre des Nymphes. Paris, 1918).

Храня верность духу наших исследований, которые должны опираться только на свидетельства еще активного воображения, мы должны рассматривать лишь аспекты, поддающиеся воспроизведению современным воображением. Достаточно пребывать в гроте, часто туда приходить или просто мысленно в него возвращаться, чтобы ощущать своеобразную конденсацию глубинных сил. Эти силы немедленно начинают действовать. Стоит вспомнить о «литературных» гротах, интерес к которым поддерживается одним лишь описанием обустройства грота. Подумайте о предприимчивом одиночестве Робинзона Крузо или о потерпевших кораблекрушение в «Таинственном острове» Жюля Верна. Сочувствующий читатель проникается совершенствованием грубого комфорта. Впрочем, кажется, будто грубый