Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

Et la chambre est autour d’eux comme un ventre,

Comme le ventre d’un monstre,

Et déjà la bête les digère,

Au fond de l’éternelle profondeur.

И комната вокруг них подобна животу,

Подобна животу монстра,

И уже зверь переваривает их

На дне вечной глубины.

Однако эта изоморфность утраченных форм обретет весь свой смысл[214] лишь в том случае, если вы соблаговолите последовать за нами в избранной нами сфере исследования, систематически рассматривая под формами воображаемую материю. Тогда вам удастся найти своеобразный материализованный покой, парадоксальную динамику нежного и неподвижного тепла. И нам будет казаться, что в этом тепле есть субстанция глубины. Так глубина ассимилирует нас. Она весьма отличается от той глубины бездны, куда можно погружаться бесконечно – как мы уже указали в конце нашей книги о динамическом воображении, в главе, посвященной психологии тяжести.

Приведем один пример такого субстанциального изоморфизма. Этой субстанцией глубины будет как раз ночь, замкнутая в логовах, в животах, в подвалах. Жоэ Буске в превосходной статье, опубликованной в журнале «Лабиринт», говорит о материально активной ночи, всепроникающей, словно разъедающая соль. Она, эта «соляная ночь», является еще и подземной ночью, секрецией земли и пещеристой ночи, действующей внутри живого тела. Кроме того, Жоэ Буске упоминает «живую и прожорливую ночь, к которой все дышащее испытывает душевную привязанность» (nо. 22, р. 19). Уже обратившись к этой системе обозначений, мы ощущаем, что вышли за пределы привычного царства образов, формируемых при восприятии. От материального воображения и следует требовать этой трансценденции ночи, этой обратной стороны ночи как феномена. И вот мы совлекаем с ночи черное покрывало, чтобы узреть, как выразился Жоэ Буске, ультрачерную ночь:

Другие люди представляют ее себе не иначе, как со страхом; у них нет слов, чтобы говорить о ней. Она никогда не светлеет и сжимается, словно кулак, над всем, что выплывает из пространства. Эта ночь предшествует плоти и наделяет людей цветущими очами, чей минеральный и завораживающий цвет имеет корни в той же тьме, что и растения, волосы, море.

До плоти и в то же время во плоти, а именно в тех неведомых местах плоти, где смерть становится воскресением, а очи зацветают заново – изумленные…

Мы неоднократно отмечали, что образы, ассоциацию которых отвергает второстепенная поэзия, растворяются друг в друге глубинно благодаря своего рода онирической сопричастности. Здесь волосы ведают ночь гротов морских глубин, а море знает подземные грезы растений. Ночь глубин взывает ко всем этим образам – уже не к сплошному мраку и беспредельности небосвода, а к той материи тьмы, каковую представляет собой земля, переваренная разветвленными корнями. Перевариваем мы или хороним – мы находимся на пути к одной и той же трансцендентности, например, чтобы наблюдать за ней более материально, нежели, без сомнения, хотел Жан Валь[215]:

Dans les bas-fonds où l’on est si bien à l’aise,

À même la glaise originelle de la chair.

…………………

Je m’enfonce…

Au pays ignoré, dont l’ignorance est une aurore.

На мелкую глубину[216], где так легко,

В саму первозданную глину плоти.

…………………….

Я погружаюсь…

В неведомую страну, неведение которой подобно заре.

(Wahl J. Poèmes, р. 33)

На страницах Жоэ Буске с многочисленными вариациями изображена та же плотская тюрьма ночи, по отношению к которой история об Ионе – чересчур наивная сказка. Говоря о поэте, Жоэ Буске пишет: «Его тело, так же как и наше, обволакивает активную ночь, проглатывающую все, что еще должно родиться, но этой серной ночи он дает пожрать и себя».

Тот, кто захочет долго пребывать во всех этих образах, а затем дать им медленно излиться друг в друга, познает необыкновенные наслаждения сложными образами, образами, обслуживающими сразу несколько инстанций жизни воображения. Характерная черта нового литературного духа, столь отличающего современную литературу, как раз и состоит в смене образных уровней, в подъеме или спуске по оси, протянутой между органическим и духовным в обоих направлениях, при постоянной неудовлетворенности одним-единственным планом реальности. Так литературный образ обретает привилегию одновременного функционирования и в качестве образа, и в качестве идеи. Он имплицирует и сокровенное, и объективное. И не надо удивляться тому, что он располагается в cáмом центре проблемы выражения.

При таких обстоятельствах становится понятным, почему Жоэ Буске сказал, что «внутренняя тень его плоти околдовывает (поэта) в том, что он видит», и еще лаконичнее, что поэт «околдовывает себя в вещах». Тем самым – благодаря возвратному глаголу – Жоэ Буске задает околдованности новое направление, но стрелка этого возвратного глагола околдовывать себя по-прежнему направлена вовне; тем самым он отмечен двойственным отпечатком интровертности и экстравертности. «Околдовывать себя в», стало быть, представляет собой одну из редких формул, распределяющих два основных движения воображения. Наиболее внешние из образов – день и ночь – тем самым становятся сокровенными. И именно в сокровенности эти великие образы черпают силу убедительности. С внешней стороны они оставались бы средствами, организующими эксплицитные соответствия между сознаниями. Но сокровенным соответствиям присуще большее количество ценностей. Подобно онирическому дому и воображаемой пещере, Иона представляет собой архетип, который может воздействовать на любую душу при отсутствии реального опыта. Ночь околдовывает нас, а тьма грота или подвала принимает нас, словно лоно. По существу, стоит лишь – хотя бы в одной точке – притронуться к этим сложным, даже сверхсложным образам, отдаленные корни которых располагаются в подсознании людей, как от малейшей вибрации повсюду начинает распространяться резонанс. Как доводилось нам весьма часто замечать и как мы повторим при удобных случаях, образ матери пробуждается в самых разнообразных и неожиданных формах. В упомянутой статье, где Жоэ Буске демонстрирует параллелизм ночи неба и ночи плоти, он наделяет образ Ионы необразной глубиной, предоставляя своему читателю заботу совершенствовать или умерять его собственные образы, но тем не менее оставаясь уверенным, что он донес до читателя параллелизм ночи внешней и ночи сокровенной. «Живая ночь, обитающая (в поэте), только и делает, что интериоризует материнскую ночь, в которую он был зачат. В продолжение периода внутриматочной жизни будущее тело не впивало жизнь, оно впивало мрак». Вот оно – говоря мимоходом – дополнительное доказательство онирической искренности образа тайной черноты молока.

XVI