Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

история набила оскомину в юности, когда в нашем чтении отсутствовали психоаналитические интересы. Когда появляется психоаналитическая точка зрения, все меняется. Папаша Ориоль трудится целую неделю, чтобы проделать в камне отверстие. После столь продолжительных усилий это отверстие превращается в «пустое брюхо громадной скалы». Это брюхо набивают порохом, и нежную Кристиану, заинтересовавшуюся этой историей, долго забавляет «мысль о взрыве». Для драматизации взрыва следуют десять страниц. Что же получается? Источник.

Живот, взрывающийся, словно удар грома, сжигающий всю спрессованную в нем материю, мечущий бурную воду, – вот каков переживаемый утес, живот скал, осознающий всю свою мощь. Надо ли удивляться, что вода папаши Ориоля, вот так бьющая для его дочерей, оказывается минеральной, благотворной и целебной; что она приносит здоровье и богатство. Для того, чтобы покончить с этой темой комплексов, потребовалось пятьдесят страниц. Лишь потом в романе завязывается человеческая драма.

С точки зрения общей теории воображения интересно наблюдать, как такой современный автор, как Мопассан, весьма приверженный сознательным ценностям и очень заботящийся о реалистических деталях, бесстрашно работает здесь над древнейшей темой. На самом деле мы здесь в который раз сталкиваемся с темой воды, бьющей из скал. Достаточно перечитать на этот предмет страницы, посвященные указанной теме Сентивом[206] в «Исследованиях библейского фольклора». Читатель увидит всю ее важность.

Нам возразят, что мы постулируем бессознательные импульсы для повествования, включающего лишь реальные и весьма связные факты. Мы же немедленно сдвинем центр дискуссии, спросив, чем интересна повесть Мопассана. К тому же с момента, когда автор приступил к осуществлению задачи продолжительного описания, он уже знал, что из взорванной скалы забьет целебный источник. Его поддерживал интерес к этому архетипу, жившему в его бессознательном. И если при первом прочтении повествование показалось нам столь холодным и инертным, то это потому, что автор не сориентировал наших ожиданий. Мы читаем роман без полной синхронизации с подсознанием писателя. Писатель заранее грезит о грезе читателя, который из-за этого оказывается лишенным онирической подготовки, необходимой для полного чтения, для чтения, заново воображающего все ценности, как реалистические, так и бессознательные.

Чтобы возбудить комплекс Ионы, нужны сущие пустяки. Плывя в джонке китайского мандарина в душный жаркий день и под очень пасмурным небом, Пьер Лоти писал:

Искривленная и чересчур низкая крыша, вытянувшаяся над нами подобно рыбьей спине, с остовом, напоминающим позвонки, доставляла нам ощущение, будто мы заключены в брюхо какого-то зверя.

(Propos d’Exil, р. 232)

Рассмотрите одну за другой объективные черты, дающие «ощущение заключения в животе зверя», и вы не увидите ни единой, которая была бы восприимчивой к зачину образа пребывания в животе. Разве эта полная неспособность реального к формированию образов не дает понять, что источник образа в другом месте? Этот источник скрыт в бессознательном рассказчика. Комплекс Ионы в легкой форме по малейшему поводу пробуждает легендарный образ. Этот образ не сочетается с реальностью, а между тем кажется, будто писатель подсознательно верит, что он встретится у читателя с другим дремлющим образом, который поможет осуществить синтез разрозненных впечатлений. Мы не странствовали в джонке мандарина, равно как и не находились в брюхе зверя, но мы свидетельствуем о нашей сцепленности с образами грезящего путешественника – через бессознательную сопричастность.

Порою образ Ионы зачинается без единой характерной черты. Он возникает как метафорическое выражение страха, который сильнее панического испуга, – как страх, связанный с глубинными бессознательными архетипами. Так, в повести Хосе Эустасио Риверы[207] «Затерянные в аду каучуковых лесов» (Вifur, 8), читаем:

«Мы заблудились»[208]. Эти два слова, такие простые и заурядные, будучи произнесенными в лесу, вызывают взрыв страха, который невозможно даже сравнить с раздающимся в панике «спасайся кто может». В сознании слышащего их возникает видéние кровожадной бездны, самого леса, разверстого перед душой, словно рот, проглатывающий людей, которых помещают меж его челюстей голод и уныние.

Здесь можно удивиться, ибо ни одна формальная черта не может этот образ удостоверить: у леса нет ни рта, ни челюстей. Между тем образ производит впечатление: кровожадная бездна уже не забудется. Архетип Ионы настолько существен, что он сочетается с всевозможными образами.

XIII

Столь легко поддающийся осмыслению образ, как образ живота, разумеется, весьма чувствителен к диалектическому взаимодействию противоположных ценностей. У одного и того же автора – вот брюхо, над которым подшучивают, и брюхо, подвергающееся поношению.

В какую превосходную химеру превратили бы наши предки то, что мы называем котлом… Из этого котла они сделали бы чудовищное облупившееся брюхо, а то и панцирь гигантских размеров…

(Hugo V. France et Belgique, p. 121)

А в «Четырех ветрах духа» Гюго, к тому же, говорит:

Buvez, mangez, faites-vous de gros ventres.

Пейте, ешьте, растите толстые животы.

Но в других текстах эта ценность предстает с изнанки:

Живот для человечества нависает страшным бременем; ежесекундно он нарушает равновесие души и тела. Он заполняет собой историю. Он несет ответственность почти за все преступления. Это бурдюк пороков.

(Hugo V. William Shakespeare, p. 79)

Мы считаем достаточным привести антитезу двух метафор. Примеры на ту же тему можно приумножать без труда. Но более наглядным будет пронаблюдать за взаимодействием ценностей в образах, сильнее задевающих бессознательное. Воображение, воспринимаемое в первозданности своей силы, характеризует живот как счастливую, теплую и спокойную зону. А значит, весьма интересно посмотреть, как этот изначально счастливый образ предается саморазрушению в такой отмеченной страданием книге, как «Тошнота» Жан-Поля Сартра. Эта книга проникнута знаком незаурядной приверженности подсознательным силам, даже когда ее герой Рокантен изображается в бессвязности осознанных впечатлений. Так, даже страдающий тошнотой, не желающий ничего глотать, болеющий «комплексом Анти-Ионы», он повсюду встречает животы. Вот скамейка в кафе:

Громадное повернутое кверху брюхо, окровавленное (ибо скамейка обита красным плюшем), вздутое, ощерившееся всеми своими мертвыми лапами, брюхо, плывущее в этом ящике, в этом сером небе – это вовсе не сиденье. С таким же успехом это мог бы быть, к примеру, издохший осел, который, раздувшись от воды, плывет по большой серой широко разлившейся реке; а я сижу на брюхе осла, спустив ноги в светлую воду. Вещи освободились от своих названий. Вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь: Я среди Вещей, среди не поддающихся наименованию вещей[209].

Похоже, что стоит удержать невыразимые в бессознательном, как они начинают заниматься бесконечными поисками имен. Назвать на мгновение животом то, что было скамейкой, –