Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

уже этого достаточно, чтобы выпустить из подсознания пары эмоциональности. Поль Гийом[210] заметил, что мы прилаживаем к обыкновеннейшим предметам имена, взятые из анатомии тела человека или животного. Мы говорим о ножках стола и ручке сковородки, о «бычьем глазе» (œil de bœuf – слуховое окно) и о глазках (т. е. пузырьках) в бульоне. Но все эти образы почти не работают. По-иному обстоят дела с образами, затронутыми бессознательными интересами. Даже в этом аспекте мертвого брюха – живота дохлого осла, плывущего по течению, что является весьма редкостным зрелищем, наделенным тяжестью символа бесславной смерти, – живот выполняет свою функцию живого образа. Он сохраняет свое качество центрального образа. Живот представляет собой центр большой серой реки, центр процеживаемого дождями неба, спасательный круг для пострадавшего от наводнения. Он медленно переваривает Мироздание. Живот – это полный образ, наделяющий связностью бессвязную онирическую активность.

Теперь, возможно, мы уразумеем психосинтетическое воздействие некоторых образных грез. Если бы мы не разглядели онирической непрерывности, пронизывающей страницу Сартра, то было бы достаточно сопоставить ее с импровизационными и шутливыми образами, что в изобилии вспыхивают в поэтике Жюля Ренара. И тогда мы увидим, насколько непоказательна игра, при которой усилия затрачиваются на внешние формы. Этот пример хорош еще и потому, что он относится к простейшим. Если иметь в виду лишь внешнее, то живот – шар, а всякий шар – живот. Говорить об этом забавно. А от причастности сокровенному все меняется. Исчезают самые обычные поводы для осмеяния: тучность, вздутость, неповоротливость. Под невыразительной поверхностью зреет какая-то тайна. Говоря об одном из индуистских богов, Ланца дель Васто[211] пишет:

Подобно слонам, он обладает тяжестью земной субстанции и чернотой подземных сил. У него толстый живот: это царская держава, это плод, в котором созревают все сокрытые сокровища миров.

(Pèlerinage aux Sources, р. 32)

XIV

Мы собираемся показать, что комплекс Ионы может служить для определения глубины образа в том смысле, что он действует под образами, наложенными друг на друга. Разбираемая ниже страница из «Тружеников моря» особенно показательна в этом отношении, поскольку поверхностные образы совершенно маскируют «глубинного Иону».

В главе «Внутри одного из морских зданий» показана выдолбленная волнами пещера – эта пещера немедленно превращается в «большой подвал». В подвале этом «вместо потолка – камни, вместо пола – вода; буруны прилива, стиснутые между четырьмя стенами грота, казались крупными дрожащими плитами».

Благодаря тому, кто живет в этом подвале, благодаря заливающему его «мокрому свету» пробуждается целый феерический мир. Там живут «холодные расплавленные» изумруды, а аквамарин обретает «невиданное изящество». Реальные образы для галлюцинирующих глаз Жильята уже являют собой реальность фантастическую.

А вот как начинается греза образов. Жильят находится в черепе, в человеческом черепе:

Над Жильятом нависало что-то, напоминающее нижнюю часть громадного черепа. Этот череп выглядел так, будто был недавно рассечен. Струящиеся прожилки бороздок утеса походили под сводом на разветвления жил и зубчатые швы костистой черепной коробки.

Образ, время от времени принимающий реальный вид, повторяется несколько раз. На следующей странице читаем:

Эта пещера была подобна голове громадного и великолепного покойника; свод был черепом, а арка – ртом; не хватало лишь отверстий для глаз. Этот рот, проглатывающий и выплевывающий приливы и отливы, зиял среди бела дня, впивая свет и харкая горечью.

А вот еще, в конце главы:

Свод с его полушариями, напоминающими мозговые, и отлогими разветвлениями, подобными разветвляющимся прожилкам, сиял нежными хризопразовыми отблесками.

Тем самым как будто завершается синтез образов пещеры, подвала и черепа – трезвучие твердых к (caverne, cave, crâne). Но если миф лба и черепа и обладает мощью у Гюго, как показал Шарль Бодуэн, то он не может выйти за рамки образа индивидуального, весьма специфического и приспособленного к исключительным условиям, хорошо подмеченным Шарлем Бодуэном. Такой образ рискует заглушить симпатию читательского воображения. Впрочем, будем читать дальше, спустимся в бессознательное поглубже, и мы сразу увидим, что эта пещера, этот подвал и этот череп – образы живота. А вот его диафрагма:

В этом подвале ощущалось сердцебиение моря. Внешнее колебание вздувало, а затем вдавливало скатерть находившейся внутри него воды с регулярностью дыхания. В этой большой зеленой диафрагме, безмолвно поднимавшейся и опускавшейся, можно было разгадать таинственную душу.

Здравомыслящая анатомия может прицепиться с критикой к животу-голове, но в нем проявляется правда бессознательных образов, обнаруживаются синтетические – или спутывающие сознание – силы грез. Так, этот Жильят, этот грезовидец, этот пустой мечтатель, считавший, что он спускается в морские погреба и посещает голову мертвеца, был в брюхе моря! Читатель, читающий медленно, читатель, умеющий одушевлять свое чтение литературной повторяемостью великих образов, поймет здесь, что писатель не дает ему неверных ориентиров. И вот ониризм «Ионы финального» отхлынул и заставил нас принять слишком уж исключительного «Иону черепного».

Если же теперь во глубине скального живота притаился ужасный осьминог, то ведь это попросту кишка этого каменного брюха: осьминог – существо, которому предстоит переваривать блуждающие трупы, плавучие трупы жизни морских глубин. Виктор Гюго усваивает телеологию зловещего пищеварения Бонне Женевского[212]: «Похоронную команду составляют ненасытные». Даже на дне океанов «смерть требует погребения». Мы – «надгробия», а животы – саркофаги. И глава заканчивается словами, в которых поляризуются все впечатления, обретаемые в гроте морских глубин: «Это был неведомо какой дворец Смерти – довольной».

Довольной, ибо утолившей голод. В итоге первый синтез «пещера-смерть» наделяется новой пядью, ведущей в потустороннее. Жильят пробрался в логово Смерти, в брюхо Смерти. Мертвая голова, костистая черепная коробка из скальных пород была лишь промежуточной формой. У этой формы были все изъяны формального воображения, всегда плохо приспособленного к сравнениям отдаленных вещей. Она стопорила грезы о погружении. Но когда мы примем первичные грезы о сокровенности, когда мы переживем смерть в ее всеприемлющей функции, она проявится в виде лона. В «этом Ионе», придвинувшемся к собственным пределам, мы узнаем тему материнства смерти.

XV

Великие образы, говорящие о человеческих глубинах, о глубинах, каковые человек ощущает в самом себе, в вещах и во вселенной, изоморфны друг другу. Потому-то они столь естественно становятся взаимными метафорами. Может показаться, что это соответствие очень плохо обозначается словом изоморфность, так как оно проявляется в тот самый момент, когда изоморфные образы утрачивают свою форму. Но эта утрата формы все еще тяготеет к форме, объясняет ее. По существу, между грезой об обретении пристанища в онирическом доме и грезой о возвращении в материнское тело остается общая потребность в защищенности. Мы читаем