Огонь. Она не твоя.... - Весела Костадинова

Дмитрий, собиравшийся было задержаться, вдруг уловил в её взгляде — усталом, выжженном, отрешённом — ясное, безмолвное требование одиночества, как последнего безопасного пространства, куда она никого, даже его, не пускала. Он кивнул, не произнеся ни слова, и, шагнув за дверь, исчез без следа, оставив её наедине с тишиной и неизбежностью.

Оставшись одна, она подошла к столу, где, аккуратно сложенная, словно последняя надежда на контроль, лежала папка с документами, подготовленными преданной, безотказной Варей. Попыталась читать, вдуматься, сосредоточиться, но слова сливались, тексты превращались в мутные потоки, не поддающиеся разуму, как будто усталость решила окончательно перекрыть доступ к мысли.

Поднявшись, механически налила в бокал немного коньяка — не ради вкуса, не ради удовольствия, а как простую, физическую попытку хоть на мгновение унять тянущую, тупую боль в спине и шее, превратившуюся в постоянный фон, уже незаметный, но всё же существующий.

Залпом осушив бокал, едва поморщившись от крепости, она снова села, провела ладонями по лицу — устало, медленно, как будто пытаясь стереть с себя не столько грим напряжённого дня, сколько отпечаток чужой игры, навязанной и опасной.

И вдруг поняла, что невероятно устала. Устала до состояния тихой, внутренней истерики, которую никогда бы не показала своим подчиненным.

И почему-то не удивилась раздавшемуся прямо над ухом телефонному звонку.

— Яр…

— Аль… Как Москва?

— Стоит, что с ней будет-то… — она тихо выдохнула, стараясь унять стучащее от ярости сердце. — А как тебе Уфа?

— Шиханы там красивые… — протянул он, и в его голосе скользнула тень мечтательности, тут же сменившаяся привычной иронией. — Природа, воздух. Место, знаешь, вдохновляет.

— Гулять на старости лет тянет? — бросила она, её тон был острым, как лезвие, но она держала себя в узде, не позволяя яду полностью выплеснуться.

— Местечко для нашего дома присматриваю, — ответил он, и в его словах была такая наглая уверенность, что Альбина невольно сжала кулак, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь.

— Тебе бы начать в другом месте присматривать, — её голос стал тише, но яд всё же прорвался сквозь её выдержку, как трещина в плотине. — Метр на два. Возраст, как-никак…

Ярослав рассмеялся — низко, хрипло, и этот смех, такой знакомый, пробрал её до мурашек, несмотря на всю её злость. Она ненавидела, как он умел выводить её из равновесия одним лишь звуком своего голоса.

— Давно есть, — ответил он лениво, почти равнодушно, но в его тоне чувствовалась скрытая угроза, как в шорохе змеи в траве. — Там и тебе хватит, Аль. Семейное достояние, так сказать.

Она замерла, её дыхание на мгновение сбилось, но она тут же взяла себя в руки, выпрямив спину, как будто он мог видеть её через тысячи километров. Её губы изогнулись в холодной усмешке.

— Не надоело ещё, Ярослав?

— Болтать с тобой? — протянул он с усталой нежностью. — Нет, не надоело. Малышка… — вздохнул тяжело, будто действительно устал, но не от разговора, а от чего-то гораздо большего, более личного. — Как ни крути, а беседа с тобой — одна из немногих по-настоящему хороших вещей в моей жизни.

Он выдержал паузу — короткую, театральную, как будто давая ей время осознать, оценить, взвесить.

— Кстати… ты зря полпреда такими словами обложила. Он, конечно, реальный гандон, спору нет, но, увы, из той породы, что всё помнит и люто обижается.

Альбина почувствовала, как ладони предательски вспотели — внезапно, почти мгновенно, как будто тело раньше головы уловило, куда ведёт этот разговор.

— Уже донесли? — прошипела она сквозь зубы, будто ядовитая змея, загнанная в угол.

— В администрации ему, скажем так, пришлось пережить пару малоприятных минут, — спокойно и лениво ответил Ярослав. — И он прекрасно знает, кому этими минутами обязан.

— Тебе! — сорвалось с её губ, прежде чем она успела себя остановить. — Не жаль было подставлять?

— Родная… — хрипловато рассмеялся он в трубку, и смех этот был каким-то полым, глухим, словно отдавался эхом в пустоте. — Тебе, а не мне. Я его за всю жизнь, может, раза два живьём видел.

Он помолчал, позволив её сознанию переварить сказанное.

Вот теперь Альбине стало по-настоящему дурно. В голове резко зашумело, кровь запульсировала в висках дикой болью.

— Но…. - она судорожно сглотнула, проклиная все на свете. — Это же он…

— Не совсем, любимая. Ты ошиблась… с кем не бывает? Он ни слова твоим заказчикам не говорил…. ну упс, правда?

Альбину затошнило, кофе, выпитый накануне, подкатил к горлу.

— Не бери в голову, малышка, — продолжал Ярослав, по-прежнему невозмутимо, с тем самым непрошибаемым спокойствием, от которого хотелось бросить трубку об стену. — Он уже сбитый лётчик. От него избавиться хотели давно. Так что… спасибо за папочку с компроматом. Упростила задачу.

Он помедлил, и в этой паузе вдруг прозвучала угрожающая снисходительность.

— Ничего он тебе не сделает. Я прослежу за этим.

От ярости Альбина едва не завыла. Её трясло. Грудь сдавило так, что стало трудно дышать, а в глазах выступили злые, унизительные слёзы — не от слабости, нет, а от яростного, почти физического чувства: её использовали. Грубо, цинично, со знанием её слабостей.

Она резко сбросила звонок, не слушая прощального «Аль…», и, не в силах больше сдерживать взрыв, закричала — коротко, глухо, словно изнутри вырывалось всё то, что она сдерживала слишком долго. Рывком встала и с размаху смахнула со стола всё, что находилось на нём: стопки документов, расставленные Варей по порядку; тяжёлый стакан с виски, опрокинутый, он ударился о край и разбился, оставляя тёмное пятно на ковре; ручки, папки, подставки — всё полетело вниз с глухим грохотом и звоном, как будто этот хаос мог хоть на мгновение уравнять внутреннюю боль с окружающим её порядком.

А после уронила голову на стол и затряслась в беззвучном плаче.

Внезапно на затылок легла чья-то теплая, очень мягкая рука.

Женщина подняла глаза, сфокусировалась с удивлением замечая, что перед ней стоит Настя. Сонная, щурящаяся от света ламп, с растрепанными волосами.

— Что надо? — зло, хрипло, резко бросила Альбина, её голос был как удар кнута, отгоняющий не столько племянницу, сколько её собственную слабость, которая, как яд, растекалась по венам. Она выпрямилась, её лицо исказилось в гримасе раздражения, но за этим гневом пряталась боль, которую она не хотела признавать.

— Ты… плачешь… — прошептала Настя, её голос был едва слышен, как шелест листвы, но от этой тишины он резал сильнее любого крика. В её словах не было осуждения, только робкое, почти детское удивление, и это сделало их ещё более невыносимыми.

— Да! — выкрикнула Альбина, сорвавшись, как будто внутри неё лопнула давно натянутая струна. —