Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

Как известно, Томас Хаксли (Гексли), закрыв “О происхождении видов”, сказал: “Как глупо с моей стороны было об этом не догадаться”. Я не предполагаю, что специалисты по мозгу непременно скажут то же самое, когда закроют эту книгу. В ней содержится не одна большая идея, как у Дарвина, а скорее много волнующих идей. И все-таки я подозреваю, что она понравилась бы не только Томасу Хаксли, но и троим его замечательным внукам: Эндрю, потому что он открыл, как работает нервный импульс (Ходжкин и Хаксли – это Уотсон и Крик нервной системы); Олдосу – из-за его визионерских и поэтических путешествий в самые дальние пределы сознания; и Джулиану, потому что он написал вот этот сонет, прославляющий способность мозга конструировать модель реальности, микрокосм Вселенной:

Так вещный мир в незрелый ум войдет

И населит его ларец хрустальный,

Где, слившись в связи нематериальной,

Идеи всех вещей свой множат род.

Телесный факт в сознанье обретет

Свой дух. Вступив с тобой в союз ментальный,

Он микрокосм построит уникальный —

Мир малый титанических забот.

Там мертвые, ожив, ведут беседу

Со звездами; день с ночью говорит —

Одержит дух над узами победу,

И миллион путей ему открыт.

Живет, творит и мыслит мирозданье,

Став Богом в человеческом сознанье.

Мозг пребывает во тьме, воспринимая внешний мир только через бурю нервных импульсов, открытых Эндрю Хаксли. Нервный импульс от глаза ничем не отличается от импульса, поступающего от уха или пятки. Различает их мозг, куда они поступают. Джефф Хокинс – не первый ученый или философ, предполагающий, что воспринимаемая нами реальность есть реальность сконструированная, модель, которую обновляют и пополняют сводки, поступающие от органов чувств. Но Хокинс, я думаю, первый, кто выразил (красноречиво и пространно) идею, что такая модель не одна – их тысячи, по одной в каждой из множества аккуратно упакованных колонок, из которых состоит кора мозга. Этих колонок около 150 000, и они главные действующие лица первого раздела книги, наряду с так называемыми “системами координат”. Утверждения Хокинса о том и другом провокативны, и интересно будет узнать, как их воспримут другие специалисты по мозгу: я подозреваю, что хорошо. Среди самых увлекательных его идей – то, что корковые колонки, моделируя мир, работают полуавтономно. То, что “мы” воспринимаем, – нечто вроде демократического консенсуса между ними.

Демократия в мозгу? Консенсус, и даже прения? Какая удивительная идея. Это основная тема книги. Мы, млекопитающие человеческого рода, жертвы непрекращающихся споров: борьбы между древним рептильным мозгом, который бессознательно рулит машиной выживания, и новой корой млекопитающего, которая расположилась поверх него на водительском сиденье. Этот новый мозг млекопитающего, неокортекс, мыслит. Он – вместилище сознания. Он сознает прошлое, настоящее и будущее, и он же посылает инструкции древнему мозгу, который их выполняет.

Древний мозг, воспитанный миллионами лет естественного отбора, когда сахар был труднодоступным и ценным для выживания, говорит: “Торт. Хочу торт. Ммммм, торт. Дай”. Новый мозг, воспитанный книгами и врачами всего лишь за десятилетия, при нынешнем избытке сахара, говорит: “Нет-нет. Никакого торта. Нельзя. Пожалуйста, не ешь торт”. Древний мозг говорит: “Боль, боль, ужасная боль, прекрати эту боль немедленно!” Новый мозг говорит: “Нет-нет, вытерпи пытку, не предавай свою страну, сдавшись. Верность родине и товарищам важнее даже твоей собственной жизни”.

Конфликт между древним рептильным мозгом и новым мозгом млекопитающего дает ответ на такие загадки, как: “Почему боль – это так чертовски больно?”. Для чего, в конце концов, нужна боль? Боль – заместитель смерти. Это предостережение мозгу: “Не делай этого больше: не дразни змею, не хватай раскаленный уголь, не прыгай с высоты. На этот раз было просто больно, в следующий раз это может тебя погубить”. Но здесь инженер-проектировщик мог бы сказать: нам нужен своего рода безболезненный флажок в мозгу. Когда выскакивает флажок, это значит: не повторяй того, что ты сейчас сделал. Однако вместо простого и безболезненного флажка инженера мы имеем боль, часто мучительную, невыносимую боль. Почему? Что не так с разумным флажком?

Ответ, вероятно, заключается в состязательной природе процессов принятия мозгом решений: конфликте между древним и новым мозгом. Новому мозгу было бы слишком легко преодолеть голос древнего, поэтому система с безболезненным флажком не работала бы. Как и пытка.

Новый мозг без проблем игнорировал бы мой гипотетический флажок и выносил бы любое количестве пчелиных укусов, растяжений щиколотки или пыточных приспособлений, если бы по какой-то причине “захотел” этого. И тщетно “возражал бы” древний мозг, которому действительно “небезразлично” выживание и передача генов. Возможно, естественный отбор, в интересах выживания, обеспечил “победу” древнему мозгу, сделав боль столь чертовски болезненной, что новый мозг не в силах ее превозмочь. Еще один пример: если бы древний мозг “осознавал”, что мы предаем дарвиновскую цель секса, надевать презерватив было бы невыносимо больно.

Хокинс на стороне множества информированных ученых и философов, не заигрывающих с дуализмом: нет никакого духа в машине, никакой призрачной души, настолько отделенной от материального носителя, что она способна пережить смерть этого носителя, никакого “картезианского театра” (термин Дэна Деннета), в котором на цветном экране некоему “я”-зрителю демонстрируется фильм о мире. Вместо этого Хокинс предполагает множественные модели мира, сконструированные микрокосмы, которые формирует и уточняет ливень нервных импульсов, поступающих от органов чувств. Кстати, в долгосрочной перспективе Хокинс не исключает возможности избежать смерти путем загрузки мозга в компьютер, но он не думает, что это будет приятно.

В числе более важных мозговых моделей – модели самого тела, которым приходится справляться с тем, как собственное движение тела меняет нашу точку зрения на внешний мир за пределами стенок темницы черепа. Это связано с основной темой средней части книги – машинным интеллектом. Джефф Хокинс, как и я, весьма уважительно относится к тем умным людям в числе его и моих друзей, которые опасаются появления сверхразумных машин, способных вытеснить нас, подчинить нас или вообще от нас избавиться. Но Хокинс не боится их – отчасти потому, что способности, необходимые при игре в шахматы или в го, не те же, которые позволяют справиться со сложностью реального мира. Дети, не умеющие играть в шахматы, “знают, что жидкость проливается, мячик катается, а собака лает. Они умеют пользоваться карандашом, фломастером, бумагой и клеем. Они знают, как открывать книги, и знают, что бумага может порваться”. И у них есть образ себя – телесный образ, помещающий их в