Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

многих сбитых с толку людей одноклеточная человеческая зигота, которая не обладает нервами и не может страдать, бесконечно священна просто потому, что она “человеческая”. Ни одна другая клетка не пользуется столь высоким статусом.

Но подобный “эссенциализм” глубоко антиэволюционен. Если бы существовали небеса, на которых могли резвиться все когда-либо жившие животные, мы обнаружили бы континуум скрещивания между любой парой видов. Например, я мог бы скрещиваться с самкой, которая могла скрещиваться с самцом, который мог… заполним несколько пробелов, в данном случае, вероятно, не очень много… который мог скрещиваться с шимпанзе. Можно собрать более длинные, но все-таки непрерывные цепочки скрещивающихся особей, которые будут связывать человека с бородавочником, с кенгуру, с сомом. Это не домыслы; это необходимо следует из факта эволюции.

Теоретически мы это понимаем. Но что все изменило бы, так это практическая демонстрация одним из следующих способов:

1. Открытие реликтовых популяций вымерших гоминин, таких как Homo erectus или австралопитек. Несмотря на поклонников снежного человека, не думаю, что это произойдет. Мир ныне слишком хорошо исследован, чтобы мы проглядели крупного примата, обитающего в саванне. Даже Homo floresiensis вымер 17 тысяч лет назад[101]. Но если бы это произошло, это бы все изменило.

2. Успешная гибридизация между человеком и шимпанзе. Даже если бы гибрид оказался бесплодным, как мул, потрясение, которое бы это вызвало в обществе, стало бы благотворным. Вот почему один выдающийся биолог охарактеризовал эту возможность как самый аморальный научный эксперимент, который он в силах вообразить[102]. Это бы все изменило! Такой вариант нельзя исключить как невозможный, но он был бы неожиданным.

3. Экспериментальная химера в лаборатории эмбриологов, состоящая примерно поровну из человеческих клеток и клеток шимпанзе. Конечно, в настоящее время конструирование в лаборатории химер из человеческих и мышиных клеток стало обычным делом, но они не доживают до рождения. Еще один пример наших видовых предрассудков в этике – тот шум, который сейчас устраивают вокруг мышиных эмбрионов, содержащих некую долю человеческих клеток: “Сколько человеческого должно быть в химере, чтобы исследование подпадало под более жесткие правила?”. На данный момент вопрос этот чисто богословский, так как химеры по срокам развития весьма далеки от рождения и у них нет ничего, что напоминало бы человеческий мозг. Но если ступить на наклонную плоскость, которую так обожают этики – мол, если мы сконструируем химеру на 50 % из клеток человека и на 50 % из клеток шимпанзе и дорастим ее до взрослого состояния? Это все изменит. Вернее – возможно, изменит.

4. Человеческий геном и геном шимпанзе в настоящее время изучены полностью. Промежуточные геномы различных пропорций можно вычислить на бумаге. Переход от бумаги к плоти и крови потребует эмбриологических технологий, которые, вероятно, появятся при жизни некоторых из моих читателей. Я думаю, это осуществится, и приблизительная реконструкция нашего общего с шимпанзе предка оживет. Промежуточный геном между этим восстановленным “предком” и современным человеком, будучи имплантирован эмбриону, даст нечто вроде возродившегося австралопитека – Люси Вторую. И это изменило бы (рискну ли я сказать “изменит”?) все.

Я изложил четыре возможности, которые, будь они реализованы, изменили бы все. Я не говорю, что надеюсь на реализацию какой-либо из них. Это потребует дальнейших размышлений. Но я признаюсь, что испытываю трепет наслаждения всякий раз, когда нас заставляют подвергать сомнению то, в чем прежде никто не сомневался.

Разветвление

Эта рецензия на “Вымерших людей” Яна Теттерсолла и Джеффри Шварца вышла в New York Times в 2000 году[103].

Эта бесспорно информативная и прекрасно иллюстрированная книга претендует на нечто большее. Она стремится быть иконоборческой и революционной – издатель называет это “радикальным переосмыслением”. Бумажный тигр, которого авторы с энтузиазмом сокрушают и постоянно приписывают то орнитологу Эрнсту Майру, то генетику Феодосию Добржанскому, – это идея, что ископаемые гоминиды расположены в эволюционном порядке, каждый из них происходит от предыдущего, пока, наконец, от предпоследнего не происходим мы. Из этого представления следовало бы – если бы кто-то придерживался его в той крайней форме, которую энергично критикуют Ян Теттерсолл и Джеффри Шварц в “Вымерших людях”, – что для классификации окаменелости достаточно одного ее возраста. Если ей миллион лет, то это непременно Homo erectus. Их собственный взгляд состоит в том, что существовало более пятнадцати видов людей, многие из которых сосуществовали друг с другом, и все они ныне вымерли, кроме Homo sapiens.

Стремление к революционности – своего рода профессиональная болезнь палеонтологов. Возможно, оно проистекает из необоснованного страха, что их предмет может быть сочтен приземленным и атеоретичным. Выражаясь собственными словами Теттерсолла и Шварца, “синтез по сути оставил палеонтологию без теоретической основы, так как палеонтологи были сосланы выполнять, в сущности, бюрократическую работу по выяснению низменных исторических подробностей – что во что эволюционировало”.

Речь идет о неодарвинистской синтетической теории эволюции, этом успешном объединении дарвинизма с менделевской генетикой, которое осуществили в 1930-е – 1940-е годы, среди прочих, Майр и Добржанский, и это может объяснять утомительное и противное зубоскальство, присущее этой книге. “Но что еще вы ожидали, учитывая удушающее влияние, которое заявления Майра и Добржанского о монолитной эволюционной линии человечества оказали на палеоантропологию, где единственные игроки на поле – австралопитек, Homo erectus и Homo sapiens?” Временами насмешки разрастаются чуть ли не в паранойю:

Но как мог кто-либо, а тем более кучка палеоантропологов, не вооруженных якобы более просвещенным биологическим багажом Майра и Добржанского, не согласиться с ними? Никто не мог. Или, по крайней мере, никто из тех, кто не хотел быть обвиненным в антиэволюционизме – или, что еще хуже, в антидарвинизме.

Но довольно о тональности аргументации в книге. Как насчет содержания? Что в действительности стоит на кону, когда делаются заявления о количестве вымерших видов гоминид? Если говорить об ископаемых остатках, то мало что.

Принадлежали ли они к пятнадцати видам или к одному, конкретные самцы спаривались с конкретными самками, и у них появлялись конкретные дети. Некоторые локальные популяции были удалены от других популяций, возможно, отделены от них реками и горами или даже культурными барьерами, и потому не скрещивались. Существовал континуум изменчивости локальных популяций, разбросанных по Африке, а впоследствии и по всему миру. Названия типа “раса”, “подвид”, “вид” и “род” обозначают все большую степень генетического разделения, возникающего, когда популяции какое-то время не скрещиваются.

За единственным исключением, эти названия произвольны в той же степени, что “высокий” или “толстый”. Поэтому мало что вытекает из утверждений типа “15 видов гоминид вымерли”. Нам удобно говорить “Джон Клиз высокий; Микки Руни