Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

Это возвращает меня к изначальной проблеме. Почему люди как будто ставят себе цели, не имеющие ничего общего с выживанием и распространением их собственных генов? Почему мы ставим себе цели типа зарабатывания денег, сочинения блестящей кантаты, победы в войне, на выборах, в шахматной партии или в теннисе? Почему не все наши цели связаны с единой центральной целью распространения наших генов?

Мой ответ таков: естественный отбор встроил в нас способность к целеполаганию и к быстрому и гибкому перепрограммированию наших целеустремленных механизмов. Эта целеполагающая способность, с внутренне присущими ей свойствами гибкости и способности к перепрограммированию, – необычайно полезная технология мозга. То есть полезная для распространения генов. Вот почему она создана эволюцией в принципе. Но по своей природе она несет в себе семена собственной субверсии. Именно в силу своей гибкой способности к перепрограммированию она в высшей степени склонна искать новых целей.

Однако у этого достоинства гибкой перепрограммируемости есть свой парадокс. Если машина чересчур легко меняет свои цели, она никогда не достигнет ни одной из них. Необходимо некое сочетание гибкости в постановке новых целей с упорством и негибкостью в их преследовании. Наш мозг достаточно гибок, чтобы быть перенаправленным от целей, напрямую связанных с выживанием генов, к постановке новой и произвольной глобальной цели, возможно, вдохновленной религией, патриотизмом, “чувством долга”, “верностью Партии”. Но он достаточно негибок, чтобы, будучи однажды перепрограммированным, посвятить всю жизнь преследованию новой глобальной цели и даже – еще один парадокс – продемонстрировать большую гибкость и приспособляемость в постановке новых подцелей на службе негибко преследуемой основной цели. Это тонкое взаимодействие между гибкостью и негибкостью – нечто, что мы должны постараться понять, ибо из него вытекают жизненно важные следствия.

Возвращаясь к моей основной теме: естественный отбор встроил в нас способность искать, способность бороться, способность ставить краткосрочные цели на службу долгосрочным, в конце концов – способность к предвидению. Изначально, когда естественный отбор встроил эти способности, краткосрочные и долгосрочные цели всегда служили конечной долгосрочной цели выживания генов. Но такова уж была природа гибкого целеполагания, что эта изначальная конечная цель сама была подвержена субверсии. С точки зрения эгоистичных генов, их машины выживания сделались слишком умными. Замечательная инновация в технологии нервных систем, гибкая перепрограммируемость перехитрила сама себя с точки зрения своей изначальной дарвиновской цели.

С нашей точки зрения гибких компьютеров, то, что мы избавились от оков своей первоначальной цели распространения эгоистичных генов, может рассматриваться как пьянящее освобождение, пьянящее, как Французская революция глазами Вордсворта: “А любовью, / А юностью как были мы сильны! Блажен, кто жил в подобный миг рассвета!”[106]. Я подозреваю, что наш вид действительно все еще юн в своем новообретенном освобождении. Хотя человеческий мозг издавна способен к большой гибкости, бортовые компьютеры, вероятно, пошли вразнос по-крупному, когда появление речи позволило большим группам людей ставить общие цели, которые можно было преследовать на протяжении жизни более чем одного поколения. Один изобретатель может поставить себе задачу улучшить метода транспорта и додуматься до колеса. Поколения изобретателей, каждое из которых опирается на накопленные достижения предшественников, объединенных общей целью, способны додуматься до сверхзвукового авиалайнера и космического корабля. Это новый тип эволюции, поверхностно схожий со старым, и порождающий технологический прогресс, напоминающий старый генетический прогресс, но со скоростью, возможно, в миллион раз большей. Скорость этого нового вида эволюции, вкупе с легкостью, с которой человеческий мозг может быть перепрограммирован на постановку новой крупной цели, и упрямство, с которым он может преследовать однажды поставленную цель, пугают, ибо могут сулить большую опасность. Соперничающим группам людей слишком легко поставить несовместимые цели – например, патриотические или сектантские притязания на спорную территорию. Как высокотехнологичные самонаводящиеся ракеты, мы склонны преследовать эти цели с неуклонным упорством и большой гибкостью в постановке эффективных подцелей, подцелей войны. Наконец, крайняя быстрота культурной эволюции, обусловленная кумулятивным преследованием общих технических целей, делает возможным появление разрушительного технического оружия. Мы должны надеяться, что “миг рассвета” нашего вида не обернется для нас таким же разочарованием, как Французская революция для Вордсворта. Для этой надежды есть кое-какие основания. Те же гибкость, приспособляемость и предвидение, которые угрожают нам срывом нашей величественной дарвиновской эволюции в бешеный форсаж, могут стать и нашим спасением.

Миры в микрокосме

[107]

В 1888 году Адам Лорд Гиффорд, выдающийся шотландский адвокат и судья, интересовавшийся религией и философией, основал ежегодную серию лекций по естественной теологии в четырех крупнейших шотландских университетах – Святого Андрея, Эдинбургском, Глазго и Абердинском. В 1992-м меня пригласили прочесть такую лекцию в Глазго, в честь столетнего юбилея Гиффордских лекций, и я счел за честь принять это приглашение. Заглавие серии, опубликованной в томе под редакцией Нила Спервея в 1993 году, было – “Человечество, окружающая среда и Бог” (Humanity, Environment and God). Для лектора-атеиста этот опыт оказался, тем не менее, не настолько похожим на опыт Даниила во рву львином, как можно было бы подумать. Современные богословы обычно достаточно сочувственно относятся к науке, что подтверждалось участием других юбилейных лекторов, среди которых были Джон Хэбгуд, тогдашний Архиепископ Йоркский и тоже ученый, либеральный теолог Дон Капитт, бывший монах-иезуит Энтони Кенни и верующий физик Джон Барроу. Мне этот опыт понравился.

Живой организм есть модель мира, в котором он живет. Это может показаться странным утверждением. Обоснование последует позже.

Смысл, в котором я использую слово “модель”, однако, не странный. Это обычное научное употребление: модель напоминает реальную вещь в некоторых важных отношениях, независимо от того, выглядит ли она для человеческого глаза как копия реальной вещи. Игрушечная железная дорога – модель, но ею является и железнодорожное расписание. Впервые о моделях в научном смысле я узнал от своего деда. В те времена, когда радио еще только нарождалось, он читал лекции молодым инженерам, поступавшим на работу в компанию Маркони. Чтобы проиллюстрировать тот факт – важный как для радио, так и для акустики, – что всякая сложная волновая форма может быть разложена на сумму простых волн различных частот, он брал колеса разного диаметра и прикреплял их втулками к бельевой веревке. Когда колеса крутились, веревка дергалась вверх-вниз, так что по ней ползли волны движения. Извивающаяся веревка была моделью радиоволны, давая студентам более наглядную картину сложения волн, чем могли дать математические уравнения.

Ныне дедушка использовал бы компьютер, а не бельевую веревку. Впрочем, нет, если подумать, то, наверное, не использовал бы. Хотя он дожил до эры компьютеров, он так и не смог оценить их красоту и умер в заблуждении,